– Очень много больных, сэр, – сказал молодой доктор. – Господин главный врач говорит, что…
– Господин главный врач вами помыкает, Степпл. Меж тем вы, вероятно, забыли мои слова о том, что сонный врач – это плохой врач. Советую вам запереться на ключ в своем кабинете, принять снотворное и выспаться.
– У меня нет своего кабинета…
– Ну разумеется, – проворчал доктор Доу. – Выдали вам стульчик в каком-нибудь темном закутке?
– Мне не выдали стул.
Доктор Доу поморщился.
– Вы всегда мечтали стать врачом, Степпл. Надеюсь, ваша мечта сбылась. – Это прозвучало невероятно жестоко, и даже Натаниэль Доу понял, что был слишком резок. – Вы подавали неплохие надежды, будучи моим ассистентом, – он попытался чуть смягчить сказанное, но вышло еще хуже – его слова походили на безжалостное напоминание о том, что этот человек ничего так и не достиг и попутно растерял весь свой потенциал, спотыкаясь на кочках беспросветной жизни. – Помнится, вы хотели отыскать лекарство от сумеречной инфлюэнцы… Как успехи?
Доктор Степпл что-то пробормотал: пациенты, отчеты, почистить туфли доктора Скруллинга, извечные путешествия по этой проклятой лестнице… Затем он решил сменить тему:
– Ваш пациент. Чем он болен?
– Синдром Котара.
– Котар! Редкий зверь… И какое вы предложили лечение?
Натаниэль Доу резко остановился. Он сделал это так неожиданно, что молодой доктор, последовав его примеру, едва не упал.
– Лучше скажите мне, Степпл, что это еще за Загеби? – Доктор Доу пристально поглядел на бывшего ученика.
– Простите, сэр?
– Мне сообщили, что моего пациента будет лечить некий доктор Загеби.
– Простите, сэр. Мне незнакомо это имя.
– Неужели?
Доктор Доу продолжил путь, Степпл не отставал. Они поднялись на третий этаж, вышли в коридор. По обе стороны располагались двери палат и процедурных кафедр.
Доктор Степпл кашлянул, не зная, как сказать то, что хотел, и неловко начал:
– Я уж было понадеялся…
– Что я вернулся? Нет уж, этому не бывать. Оставьте надежду, Степлл.
– Да, сэр. Я помню ваши слова: «Надежда – медленный яд».
Может, надежда и была медленным ядом, но вот мгновенно действующим ядом исходил взгляд двух злобных и колючих глаз, встретившийся со взглядом доктора Доу. Старуха-медсестра выглядывала из круглого окна в двери кафедры сердечной депривации, отчего казалось, что ее голова отделена от тела и помещена в какой-то аквариум.
Гертруда Грехенмолл. Тварь, которой доктор Доу с удовольствием лично ампутировал бы голову. Старшая медсестра больницы была самым подлым и коварным человеком из всех, кого доктор знал. Хотя по правде он вообще сомневался в том, что она – человек. Скорее уж, она была мерзостным порождением Ворбурга.
Внутри у доктора Доу разлилось теплое, приятное чувство, когда он отметил страх, на мгновение промелькнувший в глазах сестры Грехенмолл. Но он пришел сюда не за ней.
Дверь одной из попавшихся на пути процедурных кафедр была открыта. Хирургические машины стояли там со вскинутыми скальпелями и иглами. Повсюду была кровь, словно недавно на этой кафедре проходила не операция, а разрывание на куски. Доктор Доу узнал почерк.
– Карвера все еще подпускают к пациентам? – с досадой спросил он.
– Да, сэр. Сейчас он в любимчиках у господина главного хирурга.
– Разочарован.
Они прошли мимо больших портальных дверей в хирургический театр – когда-то доктор Доу проводил там свои операции под восхищенными и одобряющими взглядами джентльменов-врачей, приезжавших понаблюдать за его работой со всех концов города. Вероятно, Карвера с его топорной секцией и балаганными ужимками туда даже на револьверный выстрел не подпускают: невзирая на протежирование главного хирурга, его методы всегда отталкивали чопорных докторов из Старого центра, Сонн и с Набережных…
Доктор Степпл между тем во все глаза глядел на своего бывшего учителя. Он сразу же понял, что тот стал намного холоднее, намного более отчужденным. Он знал, что происшествие в больнице, из-за которого доктор Доу покинул свой пост, надломило его, и, разумеется, он был осведомлен о постигшем его вскоре личном несчастье. Натаниэль Френсис Доу и прежде был убежденным мизантропом, но сейчас перед доктором Степплом предстал человек, который будто прошел долгую кровавую войну вкупе с тюремным заключением и вдобавок узнал о собственном смертельном недуге. Гневный прищур ни на миг не меняется, поджатые губы не смягчаются, и если прислушаться, кажется, будто у него в груди тикает часовая бомба.