И она начинала рассказывать о религиозных праздниках, которые устраивал отец Франческини. Только этого и ждала Кармен-Роса, ибо рассказы Эрмелинды, подобно заклинаниям, поднимали Ортис из развалин.
— Если б ты видела эти процессии, дочка! На святую неделю к нам приезжали даже из Калабосо и Ла-Паскуа, а жители Парапары, Сан-Себастьяна и Эль-Сомбреро всю неделю здесь проводили. Представь себе, в Ортисе было два прихода, и два правительственных наместника, и два священника. В святую пятницу богоматерь скорбящую несли от святой Росы, потом сворачивали на главную улицу, доходили до Лас-Мерседес и по другим улицам возвращались к святой Росе. А за гробом господним и богоматерью скорбящей под барабан и дудку густой толпой шли женщины с зажженными свечами, мужчины в ликилики и озорные ребятишки…
Руины заселялись. Отец Франческини, стоя на кафедре церкви святой Росы, с музыкальным итальянским акцентом произносил красноречивые проповеди. Заставив своих прихожан поплакать над страстями господними, он вслед за тем обещал превратить эту церковь в одну из самых лучших церквей Венесуэлы. Алтари были завалены цветами, срезанными в садах Ортиса. Святой деве не приходилось смиренно довольствоваться бутонами из белой бумаги, засиженной мухами, так как у подножия ее распускались прекраснейшие розы городка. Дамы в кринолинах и кружевах шептали молитвы или прятали улыбку за веером из слоновой кости. У Кармен-Росы хранилась фотография бабушки, побуревшая от времени и потому еще более трогательная. Бабушка репетировала па менуэта. Менуэт в Ортисе, боже правый!
Затем отец Франческини исчезал из рассказа Эрмелинды, а Ортис начинал разрушаться. В девяностом году пришла желтая лихорадка. Вслед за ней появились малярия, гематурия, голод и язвы. Померк блистательный образ отца Франческини. Великолепная церковь осталась наполовину недостроенной, она так и стояла с голыми неоштукатуренными стенами, арочными проемами без дверей, окнами без рам.
— Много священников приезжало сюда, дочка, но никто из них не мог выдержать долго. И вот однажды в вербное воскресенье, верхом на осляти, совсем как Иисус, прибыл отец Тинедо и остался у нас. Вот это да, это был человек, хотя ничуть не походил на отца Франческини. Да простит его бог!
Она всегда улыбалась, произнося его имя. Потому что у отца Тинедо не было ни достоинства, ни культуры, ни красноречия, ни знатного происхождения отца Франческини. Он вышел из народа. Поверх — сутана, а в груди — большое сердце.
— Он даже пил водку, — недовольно говорила Эрмелинда. — Когда я бранила его, он отвечал, что водка отпугивает болезни, что алкоголь — хорошее дезинфицирующее средство, а запах спирта разгоняет зловредных комаров. Но, по правде говоря, дочка, он выпивал оттого, что водка была ему по вкусу.
Отец Тинедо действительно очень любил выпить. Эпифанио, хозяин кабачка, наливал ему первую стопку мятной («Подай-ка мне мятненькой, Эпифанио…»), едва тот кончал утреннюю службу. Мятную он пил днем и даже ночью. Случалось, что в субботу священника на руках приносили домой — мятная одолевала его.
— Но он был очень добрый, дочка. В самом Ортисе да и в его окрестностях не было дома, в котором не побывал бы отец Тинедо, правда под мухой, что верно, то верно, но зато готовый отдать все, что у него было. Сначала он раздавал свое, а потом и богородицыно, и храмово, словом, все, что оказывалось под рукой. Отец Тинедо говорил, что пресвятой деве не нужны свечки, церковь постоит недостроенная, а святая Роса обойдется без процессии, пока ближние наши мрут, как мухи. И он вытаскивал из церковных кружек гроши, которые туда еще попадали, и покупал на них хинин и сгущенное молоко. Да простит его бог!
Притом отец Тинедо даже под градом несчастий не потерял остроумия, свойственного всем уроженцам льяносов. Жизнерадостность, удесятеренная мятной настойкой, не оставляла священника, а ведь на его плечи легли заботы целого города, и бывали дни, когда ему приходилось по семь раз читать на кладбище «De profundis».
— Однажды, — рассказывала Эрмелинда, — он выступил с проповедью против эгоизма. Представь, дочка, церковь битком набита благочестивыми женщинами и добродетельными старыми барышнями, а он закончил проповедь так: «Об эгоизме я сказал потому, что вы, женщины, ни замуж не выходили, ни внебрачных детей не рожали. Как говорится, ни богу свечка, ни черту кочерга. Во имя отца и сына и святого духа, аминь…» И сошел с кафедры. Да простит его бог!
5
Для сеньора Картайи в прошлом Ортиса существовали не только добрые священники. Да он с ними и не ладил, ибо в отрочестве был федералистом, затем либералом и сторонником Креспо и всегда оставался масоном. Даже и теперь, когда сеньор Картайя состарился и ходил по улицам нетвердыми шагами, словно по темной узкой галерее, он не жалел своего зрения, чтобы лишний раз перечитать Ренана и Варгаса Вилу — только эти две книги и уцелели от его вольнодумной библиотеки.