Мамонт встряхивает своей лошадиной шеей.
— Не знаю, как называется, — отвечает он, — но, по крайней мере, знаю, зачем это.
Образованный объясняет.
— Представь себе, неделю назад проходя через лабораторию, я увидел рыжего Матиаса с брошюрой про эту штуковину. Он квохтал над ней, как дюжина ряб над яйцами. Он объяснил мне что, почему и как. Не думал я, что это так быстро мне пригодится. Видишь, мы не правы, что не занимаемся самообразованием; вот вернусь я подпишусь на «Французский охотник».
— К делу, пожалуйста!
— Эту блямбу кладешь на середину комнаты. В кармане у тебя что-то вроде хронометра. Достаточно нажать на кнопку хроно и стрелка показывает, что в комнате кто-то есть. Волны чего-то трянсхрянс, вот! Распределяют…
— Ясно, — прерываю я, — как ты нашел?
Мастард надувается, как вол, который хочет показать лягушке, что надо сделать, чтобы быть таким же толстым, как он.
— Только благодаря интенсивной мощи моего ума. Парень, сказал я себе, Маэстро самый потрясный из всех зловредных, с которыми приходилось соприкасаться до сего дня. Он предупрежден, что его хотят прогладить. Он принял все предосторожности: техника, наука, прогресс. Держу пари, что он добыл игрушку-сигнал того типа, который показывал мне Матиас. Хорошо, вламываюсь в его кладовку. Разнюхиваю. Натыкаюсь на аппарат. Браво, Берю! Двадцать из десяти! Первая мысль: «Я тебе налью маслица в сухие шестеренки». Только я ж ни бельмеса не петрю в этой механике. Есть риск заблокировать счетчик Жайжера нашего нажимателя на гашетку. Надо родить что-то другое. Учесть психиатрию персонажа, обстоятельства, топографо… В итоге, игра состоит в чем? Чтобы старичок-хитрячок приблизился ко мне вплотную и я сумел бы его вырубить, так? Ведь предупрежденный этой штукой на расстоянии, да с его арсеналом, он занял бы почетное место на официальной трибуне, а я болтался бы, как цветочек в проруби, мне осталось бы схлопотать в хавало зеленый банан, чтобы довести его до созревания! Я занялся столь же глубокой дедукцией, как маршал Фош в битве при Галльени. «Хорошо, — сказал я себе, — он переварит сигнал, что ты здесь. Следовательно, вооружится… Единственный выход: надо тебе сойти за мертвого, чтобы успокоить его подозрения, ведь мертвые не кусаются». Ты прослеживаешь, Сан-А?
— Так же легко, как следуют за одноногим экскурсоводом по музею, Толстый.
— Прекрасно. Взвесив все «за» и «проконтра», решаю сыграть убитого, чтобы лучше долбануть его по мозгам. Натягиваю, стало быть, самую старую размахайку. Напротив сердца засандаливаю сигаретой две дырки, обсмаркиваюсь гемоглобином и жду на кафеле ванной, развалившись, как сто телят.
Не переставая излагать, Берю моет руки. У его ног Мартин Брахам все еще где-то далеко.
— Критический момент наступил, когда вместо него явился ты. К счастью, я услышал, как вы разговаривали в коридоре. Я усек, что, предупрежденный счетчиком, он побежал разыскивать тебя, чтобы разоблачить покушение. Я чуть-чуть не заорал тебе «первое апреля»! Что меня удержало? Думаю, инстинкт… Я почувствовал, что если ты поверишь в мое «тютю», другой тоже поверит и, значит, будет менее подозрительным! Именно так и произошло.
Ужасный выпячивает грудь.
— Да, я малый не дурак, — говорит он, — хоть и дурак не малый, но слушай сюда: это геройство или подвиг?
— Ты никогда не был более величественным, Берю, — утверждаю я торжественно.
— Я знаю, — удовлетворяется Храбрец. — Я знаю… Но это еще не все, приятель. Потому что явилась мысль, как покончить с ним полностью…
— Вправду? — подбадриваю я.
— Видишь ли, я подумывал о бассейне, но тащить его туда, даже в полном отрубе, было бы слишком рискованно. Гостиница огромна, и всегда найдется чудак, который не смог придавить комарика и желает подышать ноктюрным бризом у окна.
— Ну и каков же твой заменитель?
— Самоубийство! Он ныряет вниз со своего балкона, там у перил и стульчак подставим, чтобы все поверили.
— М-м, а если, к несчастью, коридорный или какая-нибудь сомнамбулическая англичанка увидит нас, выходящими из его номера именно в этот момент, тогда ку-ку!
— Мы не будем выходить из его номера. Слушай…
Он увлекает меня на террасу.
— Наши апартаменты точно под этими. Спустим его на веревке на мой балкон. Кто нас увидит, если номера фасадом на море? После ты идешь в бар поддать с последними пивососами. Я развяжу приятеля, снова усыпив его дубинкой, и закажу по фону у обслуги аспирин. Следи как следует за схемой!
— Гоу!
— Ночной пампон приносит таблетки и стакан журчащей. Я говорю: «Поставьте сюда, пойду поищу пиастры за ваше беспокойство». И иду в спальню, где оставляю открытым окно. Выпихиваю гуся-лебедя через балюстраж и сразу же выскакиваю из спальни в салон с бифнотом, который у меня наготове. Сечешь маневр?
— Безупречное преступление, Толстый. Ты нокаутируешь старушку Агату Кристи.
Он скромно покачивает головой.
— Когда наш Убивец ляпнется в бегонии на расстоянии десяти метров от портье, начнется тарарам. Будь спок, я сам наведу шороху. Как то: «О, что это! Зачем это? Несчастье! Гарсон, вы ничего не слышали! Вроде что-то упало?» Я ему устрою, этому служителю, сцену из «Дева и злоумышленники». Забью баки так, что он подтвердит мою невиновность, надеюсь! Ну, ладно, раз уж ты здесь, помоги-ка перекантовать парашютиста на его первую стартовую площадку.
В этот момент в дверь Трезвонят.
Да-да, ведь я забыл вам сказать, что двери каждого номера в «Святом Николасе» снабжены звонком. Мы замираем. Звонят снова.
— Твое мнение, доктор? — шепчу я Толстяку на ушище. Он делает отчаянную гримасу.
— Надо посмотреть, — вздыхает он удрученно.
Это рассыльный. Мальчуган, похожий на карлика. Как будто спрыгнувший с полотна Веласкеса. Мордочка у него в форме груши. Волосы вьются на концах. Вид спесивый и туповатый. Поверьте мне, нужна только последняя капля, чтобы этот паренек начал и кончил свою жизнь заспиртованным в банке. Я так иногда жалею, что не обосновался в банке. Не то, что я без ума от формалина, а просто думаю, что у меня есть к этому предрасположение. Такой вот вкус к отшельничеству. А также жуткое желание не обременяться выводами, заключениями и смотреть, как другие меня разглядывают. Завидую обезьянам в зоопарке, которые ищут блох и дерутся на глазах толпы посетителей. У них насмешливые дразнящие манеры. Очевидное пренебрежение к праздношатающимся, которые робко указывают на них пальцем. Где истинные обезьяны? Кто больше наслаждается спектаклем, который дает другой?
— Да? — спрашиваю я.
— Меня послала телефонистка, — сообщает гном. — Ваш телефон разъединен, а вас вызывают по линии.
Он говорит по-испански, что меня совершенно не смущает, ибо вы уже заметили: я говорю практически на всех языках. Вначале я не мог квакать ни на каком, но быстро понял, какая это ущербность. Ноешь, как щенок! Тогда я решил научиться изъясняться на всех, дабы не быть принятым за идиому!
— А, хорошо, спасибо, — говорю я, вручая ему никель с изображением Франсиско Франко (Каудильо Испании, мать его).
Он сваливает, я запираю ворота.
— А чтоб его комар забодал! — ругается Мастард. — Что теперь делать с этим старым разбойником? Теперь, когда нас видели в его конуре, и речи нет о парашютировании на газон.
Занимаясь первоочередным, я кладу трубу на рычаг. Тут же заливается звонок. Я снимаю ее снова.
— Вас вызывают, сеньор, — говорит телефонистка.
— Спасибо.
Толстяк вращает глазами, как бы на арене.
— Что происходит? — надрывно артикулирует он.
Некогда посвящать его. Уже чей-то голос заставляет вибрировать чувствительную мембрану и просачивается на стенки моего котелка.
— Мистер Мартин Брахам?
— Он самый! — отвечаю я по-английски.
— Я звоню вам сами знаете по чьему поручению.
— О, конечно.
Мужской или женский голос? Не могу определить.
— Могу ли я подняться к вам наверх?
— Если вы согласитесь подождать минут десять: я спал и сейчас принимаю ванну.