Для характеристики Вильгельма Надлера важна фигура его брата, Христиана. Оставшись инвалидом после первой мировой войны, он оказывается в стороне от захватнических авантюр гитлеризма, но он и хочет держаться от них в стороне. В отличие от Вильгельма, душой и телом предавшегося новой власти, Христиана не привлекают ни слава, ни чужие земли, ни неправедно нажитое богатство. Ведя жизнь скромного деревенского сапожника, он не вмешивается в политические события, но и не дает обмануть себя тем, что происходит в его стране. Словно воплощая деревенский здравый смысл, он хочет пережить страшное время, оставшись по возможности незапятнанным. Поэтому он рад сообщениям о поражениях гитлеровской армии, приближающих конец войны, он с удовлетворением принимает известие о том, что его сын попал в плен к Советской Армии, ибо «русский плен» — это самая верная возможность остаться в живых в последние дни гитлеризма. Поэтому он с презрением смотрел на своего брата Вильгельма, на его тупое самодовольство и жадность, на его уверенность в своей безнаказанности, зная, что она окажется непрочной.
Эрнст фон Ливен, выходец из остзейских баронов, представляет в романе помещиков-юнкеров, второй господствующий класс Веймарской республики, хотя и в его «деклассированном» варианте. Октябрьская революция в России отняла у Ливена поместье и состояние, и он, человек блестящих по-своему возможностей, но внутренне опустошенный, превращается в авантюриста, которому безразлично, на какой стороне и за какие идеалы сражаться. Он избирает гитлеризм, ибо это кажется ему выгодным, становится мастером убийств и уничтожения, высокопоставленным эсэсовцем, оставаясь в душе холодным циником, человеком — как сказано в романе — «без собственного света». Линия Ливена принадлежит к важнейшим в идейно-художественной концепции книги. Этим образом Анна Зегерс дает бой идее «наемника», ландскнехта ницшеанскому идеалу «опасной жизни», столь популярным в Германии и составляющим основу милитаристской идеологии. Формула «все дозволено», принятая Ливеном как жизненное кредо освобождает его от угрызений совести; жизнь для него — игра, пусть даже кровавая. Взятый в плен наступающей Красной Армией, он, пытается и тут вести себя по неписаному закону авантюристов, легко играя жизнью и смертью. Но на этот раз он проиграл, и его расстреливают, как преступника, каковым он и был на деле.
Последним возмездие настигает фон Венцлова, отпрыска старинного прусского дворянского рода, потомственного офицера, вырасшего в Потсдаме, цитадели пруссачества. Офицерская каста была на протяжении столетий святая святых немецкой жизни. Справедливое дело объединения Германии в одно государство завершилось «сверху», путем династических войн, и это позволило немецкому милитаризму в большей мере, чем где бы то ни было, поставить себе на службу великие национальные традиции, извращая их в националистическом духе. Пруссия претендовала на представительство всей нации, и гитлеровский фашизм опирался на прусскую военную касту, которая служила ему верой и правдой, сохраняя в то же время настроения аристократической оппозиции «плебейству» гитлеризма.
Для Венцлова высшим нравственным авторитетом вплоть до последних дней остается его тетка Амалия, похожая в профиль на «самого» короля Фридриха («Великого»), Воплощенный в ней прусский «кодекс чести» оказывается на деле пустым звуком, ибо и Амалия, и Венцлов, и все их знакомые и близкие с охотой принимают гитлеризм, закрывая глаза на его преступления.
При всем том у Венцлова все же особая, в известном смысле слова «стержневая» роль в повествовании. Именно он в 1919 году по приказу Клемма убивает Эрвина, и именно ему Эрвин как напоминание и укор является в мыслях в каждую решительную минуту жизни, именно на его пути двадцать пять лет спустя встречается сын Эрвина Ганс, приговоренный к смерти военно-полевым судом гитлеровской армии. Круг замыкается; однако в этой второй встрече Венцлов «замещает» Клемма, теперь он сам отдает приказ о расстреле, теперь на нем лежит главное преступление.
Как и полагается по прусскому «кодексу чести», Венцлову уготована «благородная» смерть — он кончает с собой, но лишь тогда, когда иного выхода не оставалось.