От скуки состоялась вздорная дуэль. Скандал замяли, спасибо влиятельному дяде Василию Евсеевичу Воронину, но Санкт-Петербург все же пришлось покинуть. Начитавшись Руссо, Александр в поисках достойного занятия перебрался в родовое имение, намереваясь жить в гармонии с природой, добросовестно хозяйствовать и облегчать жизнь своих крестьян. Однако праведная деятельность помещика скоро опостылела. У матери насчет него оказались точно те же намерения, что и у столичных матрон, – женить, да поскорее. Александр затосковал и уже подумывал о возвращении в действующую армию, когда ему несказанно повезло: дядюшка Василий Евсеевич внезапно собрался в секретный вояж в Париж, туманно объясняя это какими-то важными и конфиденциальными государственными потребностями.
Тайные нужды, видно, и впрямь были настоятельными, если дядюшка, домосед и сибарит, давно оставивший службу в Коллегии иностранных дел, вдруг вознамерился покинуть любимое Рогачёво Старицкого уезда и подвергнуть себя не только тяготам путешествия, но и превратностям революции, которую почитал мерзостным и преступным бунтом. Тут уж Александр в стороне оставаться не мог. Всем сердцем почуял, что это и есть его счастливая фортуна, его необыкновенная судьба. Во Франции сегодня вершились великие дела, и многие соратники Воронина по Вирджинской кампании и в революционной республике успели выдвинуться на исторические роли. Знаменитый маркиз де Ла Файет превратился в гражданина Лафайета, автора великой Декларации прав человека и командующего Национальной гвардией. Генерала Филиппа Кюстина назначили главнокомандующим армии на Рейне, бывшие «американцы» Феликс Вимпфен и Александр Ламет тоже отважно сражались за республику. Один Воронин в деревне с озимыми ковырялся.
Он уговорил, улестил, уломал дядю. Василий Евсеевич сдался, взяв с племянника обещание заботиться о нем и слушаться беспрекословно. Александр обещал, сделав оговорку на тот случай, если дело коснется долга чести. Воронин-старший выправил себе паспорт на имя Базиля Ворне и вписал туда племянника в качестве камердинера.
Оказаться в Париже было неслыханным везением. Ее императорское величество Екатерина II, хоть и переписывалась когда-то с Вольтером и встречалась с Дидро, уже три года назад повелела собственным подданным покинуть мятежную Францию. Тогда вернулись в Россию молодые князья Голицыны. Поговаривали, что один из них – Дмитрий – даже во взятии Бастилии участвовал. Оставил революционную столицу и Павел Строганов, по слухам, вступивший в якобинский клуб. Александр их невероятным авантюрам страстно завидовал, но Франция становилась все недоступнее: полгода назад, сразу после казни Людовика XVI, императрица полностью разорвала дипломатические отношения с цареубийственной республикой. Тем сильнее тянуло Воронина внести собственную лепту в перевернувшие историю события.
Втайне надеялся, что самодержица послала дядюшку ознакомиться с новым государственным порядком, дабы и в России внедрить немного свободы, облегчить тяжкую долю крестьянства и тем самым предупредить новую пугачёвщину. Северная Семирамида хоть и перестала называть себя республиканкой, но продолжала печься о просвещении народа, улучшении нравов и всеобщем благополучии. Опыт народовластия в духе излюбленных ею энциклопедистов и философов мог оказаться полезным и поучительным. Ежели Александр во Франции отличится, то не только себе славу снищет, но и родимому Отечеству немалую пользу принесет.
Перед отъездом не поленился, съездил в Братцево, где указано было проживать опальному якобинцу Павлу Строганову, расспросил его о революционных деяниях и, обязав словом чести хранить тайну своей поездки, испросил разрешения обратиться в Париже к бывшему гувернеру Строганова, а нынче известному якобинцу Ромму за протекцией и налаживанием связей среди членов нового парламента Франции – Национального Конвента. Захватил с собой и сохранившееся еще с американских времен рекомендательное письмо Лафайета.
В Париже Александр позорную личину камердинера скинул. Напуганные заговорами республиканцы каждого иностранца принимали за шпиона, так что Ворониным пришлось скрывать свое русское подданство, благо родной с детства французский позволил выдавать себя за коммерсантов из Нормандии. Поселились Ворне в доме вдовы Планель в бывшем квартале Маре, переименованном в секцию Дома коммуны. До революции Маре славился аристократическими особняками, но нынче половина домов стояла заколочена. Зато отсюда рукой было подать до Отель-де-Виль, то бишь городской ратуши, в которой свила себе гнездо Парижская коммуна. Последний год именно санкюлоты коммуны определяли жизнь в Париже, это ее сорок восемь секций стали острием революции. И Национальный дворец, бывший Тюильри, где заседал французский парламент – Национальный Конвент, – тоже располагался неподалеку от дю Барр.