Выбрать главу

— Ну, встретились… Так, значит. Вдвоем. На весь Ленинград, значит, двое только и знают, и никто больше… а? Как же это им-то, двоим, не чувствовать — понимаешь — чувствовать! — друг дружку… а?! Ведь обязательно надо чувствовать… Как ты про это скажешь? Ну?

— Н-да… — сказал Ардальон Порфирьевич. — Понимаю. — Вот именно! Ведь при таком деле влезть, значит, в человека надо… друг в дружку. Ты скажи мне: верно я говорю или неверно?

— Ну, верно… Ты поскорей, знаешь!

— А верно, значит, — при полном сознании я; соображаю все аккурат правильно. А ты не торопись, не беги от меня, слышь! — угрожающе сказал Сухов. — Если не узнаю всего, понимаешь — всего! — если не выспрошу, — хуже ведь будет…

— Да чего ты сейчас хочешь? — тихо спросил Ардальон Порфирьевич.

— Чего? Вот тебе первое: почему за деньгами не приходишь: твои ведь деньги!

— И твои.

— За своими почему не приходишь… а?

— Ну… приду. Чего ты? Успеется…

— Врешь, врешь! Насквозь вижу: обманываешь, не придешь, не возьмешь их! Вижу тебя… дрянь ты человек! Мелкий ты человек. Мелкий, как… как нонпарель мелкий! — волновался Сухов. — Тебя и не ухватить сразу, не понять тебя сразу. Стой, ты что раньше, когда жива еще она была, — что ты говорил, а? Деньги пополам — так? Говорил или нет? Чего мычишь, худоба?!

— Разговаривали про это… — уклончиво ответил Ардальон Порфирьевич.

— Так, так… разговаривали, — ехидный ты больно, ловец! Врешь ты, денег ты не возьмешь, — знаю! Тебе они без интереса: спокойствие тебе теперь надо. Боишься их, брезгаешь… Обманщик ты, мелкий ты человек — во. Себе, значит, спокойствие, а другому, значит, — страх! Будь ты проклят… пиявка!

Сухов замахнулся, но не ударил: рука медленно поползла книзу и упала на колено Ардальона Порфирьевича.

— Ты пьян и… лезешь драться! — испуганно и обидчиво вскрикнул тот. — Ты думаешь, я камень, не чувствую ничего?… — мягко и жалобно добавил Ардальон Порфирьевич.

— Так ты жалеешь теперь… ее жалеешь?! А ведь что раньше говорил… как подговаривал меня! Думаешь, не помню, а?… Знал ведь ты, говорил я тебе: против убийства я, не хотел я его… За бумажками, понимаешь, — только, значит, за бумажками я шел, — а вышло что?! Сам тогда не сознавал себя, потерял я себя тогда. А ты, вижу теперь, знал, обязательно знал, что будет! Меня натравил, а сам теперь жалеешь… Обман, выходит, — сам ты теперь в слова свои… в прежние слова не веришь?! А что говорил! Что говорил только, — целую политику свою новую развел! И поймал меня… Зараньше оправдание для меня нашел… Ночи я не спал от твоих слов: думал все…

— И не жалей, — прервал Ардальон Порфирьевич. — И сейчас говорю тебе, заметь! И сам я не отказываюсь от того, что было, не жалею, понимаешь…

Адамейко чувствовал теперь, что необходимо самому проявить инициативу в этом разговоре, который, благодаря состоянию, в котором находился сейчас Сухов, обещал затянуться и мог привести к неприятным для Ардальона Порфирьевича результатам. Сухов волновался, Сухов словно хотел, — если не пережить и перечувствовать, — то осознать вновь все то, что привело его к преступлению, и, главным образом, осознать ту правду, поверить в которую так быстро сумел его заставить он, Ардальон Порфирьевич. Голос ее был заглушен теперь, — но нужно было, чтобы Сухов его вновь услышал. Смятение овладело Суховым, — нужно было внушить ему вновь уверенность в правоту его поступка. Нужно было вместе с ним, Суховым, хотя бы быстро разглядеть на свету их общей памяти эту самую правду. Показать ее вновь — значит, успокоить Сухова.

Ардальон Порфирьевич понял это и пошел навстречу его желаниям. Он тверже уже и уверенней сказал:

— Совсем не жалею я — вот что! И, как говорил тебе раньше, так и теперь того же мнения, заметь… Важно что? Главное — в глупости не попасться. Не попадемся. Вот это ты и помни: не попадаться! И все будет хорошо. И сейчас говорю: ты живой человек, нужный человек, а… то (он говорил о покойнице Пострунковой в среднем роде) то… дикое мясо! Не стало его, — никто и не вспомнит, а ты вот, заметь, ты один только и думаешь об этом.

— Думаю… вот словно руками оттолкнуть бы ее!

— А ты рассудком оттолкни — вот что! Ерунда, говорю тебе! Соображаешь?

— Да я все, все обязательно соображаю! — как-то серьезно и вдумчиво ответил. — Хоть и выпил, а держу себя в пропорции!

Он неторопливо вынул папиросы и закурил. Огонь от спички на секунду осветил его лицо, и Ардальону Порфирьевичу показалось, что оно стало спокойней, трезвей. И впрямь, хмель покидал его.

Ардальон Порфирьевич продолжал:

— Вот и хорошо, друг ты мой… Вот и соображай еще раз. Я тебе как говорил — помнишь? Пусть Суховы, Ивановы, Герасимовы, — пусть они на время самостоятельно действуют! Власть, заметь, — государство — «дикое мясо», всякое ради порядка не тревожит, — а кое-кому от этого тяжело приходится, не по заслугам, заметь, тяжело! И несправедливо! Сухов сделает, — помучается, может, притом, а потом пользу для себя поймет. И не для одного пользу, а, как говорится, для всего коллектива…

— Думаешь?

— Ну, да! Обязательно так, обязательно. Стихийный, понимаешь, закон. Потому все, что внутри полезного человека, — в сознании, значит, — революция умственная своим чередом идет. А как будет Сухов или Иванов самостоятельно некоторое время действовать, справедливости до конца искать, — так и все мы призадумаемся (обязательно призадумаемся, заметь!) и начнем для них сами выход искать -вот что! Не детишками же промышлять тебе на улице! Не так? И потом, ведь, по совести говоря, не убивал ты… не прикоснулся даже, — чего ж тут мучиться?! Зачем теребить себя?

«Для меня ведь мученье еще большее было…» — хотел добавить Ардальон Порфирьевич, но не сказал, и слова эти застряли, как сор — в сите: они были теперь лишними, ненужными, и Сухов мог бы истолковать их как признак слабости Ардальона Порфирьевича. Адамейко же все время старался казаться спокойным, ничем не выдавать сейчас своей тревоги, справедливо полагая, что этим самым он успокаивает и своего соучастника в преступлении.

— Ну, пойдем! — бодро вздохнул он, схватив Сухова за руку. — Нам с тобой нельзя долго, заметь, в укромных уголках сидеть: если в укромном кто увидит случаем, — хуже это, чем на людях. Понимаешь? Осторожность — вот главное. Не так?

— Так… так, — бормотал Сухов. — Сознаю. Вот именно… Только скажу тебе… Слышишь, что скажу, Ардальон?

— Ну?

Адамейко поспешно встал со скамьи, поднялся вслед ним и Сухов.

— Вот что, — худоба ты… — продолжал он тихо, как почувствовал Ардальон Порфирьевич, угрюмо и злобно. — Вот… Выходит так, что одолел ты меня. Не иначе, как так… Взял да повел человека за собой. Ведь повел, а? Ну, так… Только в одном проиграл ты!

— В чем? — невольно сорвалось у Ардальона Порфирьевича, и он досадливо подумал о несвоевременности своего любопытства.

— Ага! В чем? Выходит, — сам считаешь, что одолел? Мразь! Не ты одолел, слышь! Не ты — жизнь моя, вот! В главном ты и проиграл. Ну, пошел я, убийцей сам себя называю. Сам! Может, и не выдам себя — верно! А ты проиграл, проиграл!… — как-то воодушевленно, с упорством повторял он эти слова, бил ими несколько раз подряд, словно азартный стрелок — в одну и ту же точку.

По тому, как он их произносил, слова заключали в себе особый, понятный одному ему, Сухову, смысл, — и Ардальон Порфирьевич, не без основания, с тревогой и всевозрастающим любопытством вслушивался теперь в них.

— Проиграл — говорю тебе, слышь! Случилось так, — все, конечно, с человеком бывает. Дисциплины, значит, человек не выдержал. Пускай! Жизнь на обе лопатки положила — верно! Каином во всем стал — верно! Вот так… Правильно все. А вот в самое главное твое — не поверил я, не верю теперь, -тут-то твой и проигрыш!

— Во что ж ты не веришь? — осторожно спросил Ардальон Порфирьевич, медленно направляясь с Суховым к проспекту.

— В ехидство твое, в мысли твои… в политику, слышь! Что говорил ты мне почти каждый день… а? Что?