Василов прикусил себе губу не без оскорбленного самолюбия. В эту минуту автомобиль затормозил перед роскошным дворцом на Мойке-стрит. Товарищ Барфус протянул ему руку и сказал:
— Вам отведена комната в этом доме. Отдохните. Через два часа вам подадут мотоциклет для первой поездки на завод.
Шофер сложил на землю оба чемодана, и Василов рассеянно поднял тот и другой. Они вошли в подъезд, поднялись по лестнице и, сопровождаемые указаниями всех встреченных, достигли наконец своей комнаты. Это была очень уютная спальня с двумя кроватями, печкой в углу, двумя письменными столиками, двумя книжными шкафами, двумя окнами и двумя надписями на двух стенах:
«Береги время! Записывайся в Лигу времени!»
— Удивительная страна, – пробормотал Василов, ставя чемоданы на пол.
— Поразительная страна! – шепнула Катя Ивановна.
Они взглянули друг на друга и вдруг вспомнили, что за весь этот час ни разу не подумали ни о себе, ни о мести, приведшей их сюда.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
МУЖ, ЖЕН
И
А
СОБ
КА
Катя Ивановна вспыхнула, поймав себя на этой мысли.
Василов вспыхнул по той же причине. Он раздражительно швырнул шляпу на одну из кроватей, сел и произнес:
— После вашего поведения в Нью-Йорке, Кэт, я полагаю, вы не имеете никаких претензий на мою любезность!
Катя Ивановна молчала, повернувшись к нему спиной.
— Я должен предупредить вас, – отчаянно продолжал
Василов, – что морская болезнь резко повлияла на меня. Я
сел на пароход одним человеком, а покинул его другим. .
— О, да! – едва вырвалось у молодой женщины.
— Что такое вы бормочете? – смутился Василов, – Вы должны раз навсегда понять меня. Я не могу отказать вам в товарищеском внимании, но я мертв для всего другого. Я
приехал сюда, чтобы работать и. . я убедительно прошу вас, дорогая Кэт, оставить меня в покое!
Он облегченно вздохнул, осмотрелся и, заметив в углу хорошенькую китайскую ширму, вытащил ее на середину комнаты:
— Мы с вами дружески поделим территорию. Вот та часть комнаты – ваша. Берите себе ту кровать, ту стену, тот письменный стол и тот плакат, одним словом, все, что по ту сторону границы, и располагайтесь как вам угодно. Я буду, в свою очередь, совершенно свободен!
Он расставил ширму, загородив свой угол от взоров
Кати Ивановны, сбросил пиджак и с наслаждением растянулся на кровати.
«Я сократил ее с самого начала! – думал он не без самодовольства. – Пусть-ка попробует теперь завести свою музыку. Интересно знать, неужели все эти беллетристы, воспевающие любовь и красивых женщин, действительно искренни? Я почти уверен, что они подогревают себя мыслями о гонораре».
С этим чисто рокфеллеровским выводом он закрыл глаза и приготовился задремать.
Катя Ивановна, покинутая на своей территории, несколько минут была неподвижна. Два крохотных ушка, выглядывавших из-под каштановых локонов, стали пунцовыми. Слова и поведение Рокфеллера были как раз таковы, чтобы пробудить в ее душе всех фурий ненависти.
Стиснув зубы, сжав руки в кулаки, она обозрела умственно весь стратегический план, обдуманный еще на пароходе, потом тряхнула локонами, провела рукой по лицу и – переступила через вражескую границу.
Василов услышал легкие шаги, открыл глаза, и в ту же минуту шелковистые пальчики очутились у самой его щеки. Несносная Катя Ивановна сидела на краю его постели, болтала ножками и как ни в чем не бывало безмятежно глядела на него фиалковыми глазами.
— Что вам угодно? – промолвил он нетерпеливо. – Кажется, я был с вами вполне откровенен.
— Да! – ответила она и засмеялась, точнее замурлыкала,
как флейта на самой своей нежной ноте, – Но, милый Тони, вы ведь не дождались моего ответа. Вы должны выслушать противную сторону...
«Черт ее побери», – подумал про себя Василов и натянул одеяло до самого подбородка.
— Да, вы должны меня выслушать, – продолжала она, рассеянно водя рукой по его лицу и старательно разглаживая пальчиком каждую морщину на его лбу, – дело в том, что морская болезнь.. о, эта проклятая морская болезнь! Она совершенно переродила и меня. Я сама себя не узнаю. Я виновата перед вами, дорогой, я знаю это.. Но больше никогда, никогда..
Катя Ивановна смахнула с ресниц жемчужинку и опустила голову прямехонько на грудь растерявшегося