Мессалина бросила на Нарцисса признательный взгляд сообщницы, меж тем как Клавдий отвечал, стоя к ним спиной:
— Мы сумеем заставить римский народ полюбить Британика.
Он собрался уходить, приглашая Нарцисса следовать за ним в рабочий кабинет, но Мессалина задержала его.
— Клавдий, я хочу воспользоваться присутствием Нарцисса и сказать тебе, что он мечтает получить квестуру.[9] — название финансовых магистратов в Риме. Городские квесторы заведовали казной, провинциальные — финансовым управлением провинций.] Несколькими словами он обмолвился мне об этом, а поскольку я знаю, что он наделен всеми необходимыми качествами, чтобы быть квестором, мне бы очень понравилось, если бы ты отнесся к его желанию со вниманием.
Клавдий обернулся и с удивлением уставился на отпущенника:
— Почему ты ни слова не говорил мне об этом?
— Цезарь, я не осмеливался, поскольку не считаю себя достойным занимать такой высокий пост.
— Мне нравится твоя скромность. Ты мой лучший советник, и ты очень хорошо исполняешь те важные обязанности по управлению империей, которые я на тебя возложил. Я считаю, что ты достоин быть квестором. Было бы хорошо, если бы ты представлял меня в сенате и зачитывал бы там мои послания.
Нарцисс с поклоном поблагодарил императора, затем, повернувшись к Мессалине, признательно посмотрел на нее. Провожая взглядом отпущенника, удаляющегося вслед за Клавдием, Мессалина подумала, что еще надежнее привязала к себе этого человека, который будет играть важную роль в управлении государством.
Глава XVIII
ЗАГОВОР
Сидя в позе погруженного в раздумья человека, Нарцисс играл в кости с Сосибием, учителем Британика, когда вошел раб и склонился перед ними.
— Императрица желает тебя видеть в ее доме на Квиринале, — объявил он Нарциссу.
— У Мессалины хороший вкус, и она щедра, — доверительно сказал Сосибий. — Я приятно провел утро в компании с ней, а когда прощался, — признаюсь, не без сожаления, — она вручила мне миллион сестерциев за то, чтобы я дал юному Британику самое лучшее образование, какое только возможно. Этот ребенок довольно хилый, но умный и симпатичный. Мне нравится с ним заниматься.
— Ты был бы привередой, если б отказался работать за такую сумму, — заметил, вставая, Нарцисс. — Закончим эту партию завтра.
— Жаль. Фортуна мне сегодня улыбается, — вздохнул Сосибий.
— В таком случае я благодарен императрице за то, что она прервала нашу игру, иначе бы ты меня разорил.
— Позволь мне в этом усомниться, — с улыбкой парировал Сосибий.
Нарцисс нашел Мессалину в зале, выходящем на террасу. Она возлежала на ложе и пила кипрское вино из золоченой чаши с рельефным изображением гроздьев винограда. Ее волосы, схваченные сзади широкой лентой, волнами спускались до самой талии.
Она пригласила его сесть рядом с ней и принялась дразнить пикантными словами и красноречивыми жестами, вполне уместными между любовниками, коими они теперь стали. Он обнял ее за талию и стал целовать лицо и губы. Но когда он попытался развязать пояс на ее тунике, то она вдруг прервала это приятное для него занятие.
— Потерпи, Нарцисс, — сказала она. — Сперва я хотела бы переговорить с тобой о деле, которое так меня тревожит, что я рискую испортить себе все удовольствие, если не узнаю прежде, можешь ли ты взять его решение на себя.
— Говори, Мессалина. Ты знаешь, я готов служить тебе во всем.
— Ты, как и я, заметил, что Луций Домиций становится все более популярным у римлян и его мать пользуется этим, чтобы покрасоваться перед народом.
— Надо быть слепцом, чтобы не замечать этого. Агриппина делается все большей интриганкой.
— Ты тоже заметил, как она любит появляться рядом с Клавдием, будто она императрица, и народ всякий раз устраивает ей овацию, при том что совсем не знает детей императора.
Нарцисс с важностью кивнул, и Мессалина продолжала:
— Британик очень мал, он моложе Луция. И выглядит болезненным мальчиком, может быть, поэтому народ его не любит.
— Возможно, — согласился Нарцисс. — Но главное, почему народ проявляет интерес к Агриппине, заключается в том, что она дочь Германика. Кажется, римляне живут в неизбывной тоске по нему. Он и вправду должен был бы стать их императором, но кто знает, не сделался бы он в конце концов таким же жестоким, как его сын Калигула, когда достиг власти?