«Что заставило тебя переменить своё мнение обо мне? Или то, что я живу с царицей? Но она мне жена. Я начал вести себя так теперь или девять лет назад? А ты разве живёшь с одной Друзиллой? Ручаюсь, что, читая моё письмо, ты успел переспать с Тертуллой или Терентиллой, Руфиллой, Сальвией, Титезенией, а не то и со всеми! Разве не всё равно, где и с кем ты живёшь? — Марк Антоний адресовал это письмо тогда ещё консулу Октавиану, будущему Августу, пытаясь объяснить своё поведение и мотивы своей необъяснимой любви к египетской царице Клеопатре и то, почему он не может бросить её и вернуться в Рим. — Ты упрекаешь меня в предательстве наших богов, в измене нашим законам и традициям. Но я же не только консул и полководец, я ещё обычный человек, который хочет влюбляться и влюбляется, ибо мне претит одно насыщение плоти, душа тоже тянется к любви, как сумрак к свету. И вот я нашёл то, что искал. Мы счастливы с ней, мы больше ничего не хотим. Дайте нам домик на берегу моря, и нам больше ничего не надо. Ты, верно, посмеёшься над моими словами, но это так. Я не знаю, как это получилось. Мы встретились, соединились, прошла неделя, другая, а нам не хотелось расставаться. Вот и всё, но за этим ещё и тайна, которую я не могу тебе объяснить. Ты не веришь в них. А я верю, и в том вся разница. Но она слишком велика и подобна пропасти между нами. Поэтому я и не хочу возвращаться. Что же касается богов, то они меня простят, если захотят понять. А если не захотят, то я не собираюсь просить их о снисхождении. Прощай. Марк Антоний. Vale. Р. S. Передай привет моему внуку Клавдию, я слышал, что моя дочь его совсем оставила и одна твоя Друзилла заботится о нём. Пусть он знает, что и дед его любит».
Эти простые строки настолько трогают, что только человек без сердца не услышит и не согласится с ними. Но Августу нужна была вся власть, вся империя, хоть вояка он был никудышный и все победы ему доставляли другие полководцы. Он так привык к этому, что, когда три легиона Квинтиллия Вара были разбиты в 9 году в Тевтобургском лесу и все тридцать тысяч римских воинов полегли бесславно вследствие бездарности полководца, Август до конца своих дней не мог забыть этого, а вспомнив, бился головой до крови о стену, громко восклицая: «Квинтиллий Вар, Квинтиллий Вар, верни мои легионы!»
Прошло больше получаса. Тиберий всё ещё молчал, полулёжа в воде, точно забыв о существовании префекта. У Макрона даже ноги затекли, он устал стоять, а сесть пред императором было нельзя. Наконец властитель шумно вздохнул, поднял гноящиеся глаза на начальника своей гвардии и прошептал:
— Позови его, я сам хочу с ним говорить...
Через минуту появился Сапожок с приклеенной ухмылочкой на губастом лице. Он стрельнул перепуганным глазом в сторону Макрона, отвесил поклон императору и лишь тогда заметил притаившегося в углу Сардака, молчаливо его рассматривавшего. Мороз пробежал по коже. Присутствие начальника тайной полиции ничего хорошего не сулило.
— Ты звал меня, августейший? — трусливо пригнув голову и показывая свою большую проплешину, шёпотом спросил Гай Германик.
Тиберий молчал, разглядывая дерзкого лицедея, щеголявшего в грубых солдатских сапожках и в рубашке, сшитой из мягкой телячьей кожи. Его отец Германик в молодости носил такую же. Откуда сын знает об этом? Кто из придворных ему нашёптывает эти подробности?
Когда-то по настоянию Августа Тиберий усыновил отца Сапожка, Германика, проявлявшего немалые воинские таланты. Умевший снискать любовь простого легионера, заразить своей храбростью, отличавшийся крепким ратным умом, Германик быстро вырос в большого полководца. Армия слушалась только его приказов, и наместник императора в Сирии Пизон со страхом доносил государю, что Германик монаршей власти уже не подчиняется, а когда Тиберий приказал подавить бунт в Антиохии, то полководец бесстрашно ответил: «Вот пусть Тиберий приезжает и сам убивает безоружных, а мои легионеры в палачи не нанимались!» Это был дерзкий вызов. Полководец, который не подчиняется императору, становится опаснее разбойника.
Ливия, услышав об этом от сына, заявила: «Он о тебя ноги вытирает, а ты терпишь!»
— Что же мне теперь, убить его? — усмехнулся Тиберий.
— Убей, — просто ответила мать.
— Но он твой внук, а мой племянник! — не понял правитель.
— Он прежде твой подданный, а уж потом твой племянник и мой внук, — возразила Ливия.
Тиберий послушался мать и приказал Пизону отравить Германика, что тот и сделал 10 ноября 19 года. Его сыну, Калигуле, было тогда семь лет. Узнав о смерти Германика, Тиберий объявил в Риме траур. Знаменитого полководца многие любили. Люди плакали на улицах. Его жена, Агриппина Старшая, поехала в Антиохию и привезла тело мужа в Рим. Император присутствовал на похоронах и обронил скупую слезу. Через несколько дней Агриппина неожиданно обвинила Тиберия в убийстве мужа, сделав это громогласно и не стесняясь в выражениях. Тиберий с трудом её успокоил, затаил злобу и чуть позже сослал её на остров Пандатерия, где Агриппина покончила с собой, уморив себя голодом. Калигула, внучатый племянник Тиберия, продолжал воспитываться во дворце вместе с братьями и тремя родными сёстрами, Агриппиной Младшей, Юлией Друзиллой и Юлией Ливиллой.