Айдахо повернулся на шум.
На озаренных луною дюнах ничто не шевелилось.
Сюда Пауля отвел Тандис. А потом вернулся, чтобы доложить обо всем. Как положено фримену, Пауль ушел в Пустыню.
– Он был слеп… по-настоящему слеп, – словно бы оправдываясь, говорил Тандис. – До того он обладал внутренним зрением, он говорил, что видит… но…
И пожал плечами. Слепых фрименов оставляют в Пустыне. Пусть Муад’Диб – Император, но он же и фримен. Разве не он завещал, чтобы фримены охраняли и воспитывали его детей? Как и подобает истинному фримену.
Айдахо видел перед собою кости Пустыни, посеребренные лунным светом ребра скал выступали из песка, за ними начинались дюны.
Нельзя было оставлять его ни на минуту, сожалел Айдахо. Я ведь понимал, что он замыслил.
– Он сказал мне, что будущее не нуждается теперь в его физическом присутствии, – возражал Тандис. – Вступив на пески, он крикнул: «Теперь я свободен!»
Шайтан бы их побрал! – думал Айдахо.
Фримены отказались посылать спасателей. И топтеры. Это противоречило бы всем древним обычаям.
– К Муад’Дибу придет червь, – пояснили они. И завели напев об ушедших в Пустыню, о тех, чья вода шла к Шаи-Хулуду:
– Матерь песка, отец Времен, Жизни начало – пусть он придет, пусть явится и пройдет путем своим…
Усевшись на плоский камень, Айдахо глядел в Пустыню. Ночь схоронила следы, нельзя было понять, куда ушел Пауль.
«Теперь я свободен».
Айдахо громко проговорил эти слова, удивленный звуками своего голоса. На миг он отвлекся, вспомнив, как на Каладане взял Пауля с собой на приморский базар, тот был еще совсем мал. Ослепительно сверкало солнце, лучи его отражала вода, повсюду грудами были навалены на продажу дары моря. Айдахо вспомнил Гурни Халлека, треньканье балисета… радость и смех. Стихи увлекли его, словно раба, напомнили о былом счастье.
Гурни Халлек. Гурни винил бы в этой трагедии его.
Музыка в памяти стихла.
Он вновь вспомнил слова Пауля: есть во Вселенной и такие загадки, что не имеют ответа.
Как умрет Пауль в этой Пустыне? – размышлял Айдахо. Погибнет ли он быстро, убитый червем? Или его медленно убьет солнце? Там, в сиетче, некоторые из фрименов начали поговаривать, что Муад’Диб никогда не умрет, что он уже вступил в тот мир Рух, где одновременно существовали все возможные варианты грядущего, и что отныне он будет пребывать в Алам аль-Митхаль, вечно странствовать там и после прекращения существования плоти…
Он умрет, а я ничем не могу предотвратить этого, думал Айдахо.
Дункан уже начинал усматривать в подобной смерти изысканность: умереть, не оставив следа… ничего вообще… так, что вся планета станет ему надгробием.
Ментат, разреши собственные загадки, подумал он.
Вдруг припомнились слова – ритуальные фразы лейтенанта федайкинов, расставлявшего караул возле колыбели детей Муад’Диба.
– Да будет караульный офицер помнить долг…
Напыщенное пустословие возмущало его. Власть совратила фрименов, как она совращала любого. В Пустыне умирал человек, великий человек, но речи продолжались… продолжались.
Что случилось, думал он, кто сокрыл ясный смысл покровом всей этой чепухи? Должно быть, в тех забытых краях, где создавалась империя, его завалили камнями, засыпали песком, чтобы не откопали случайно. Ум его по привычке ментата жаждал решений. Там блистали познания… Словно волосы Лорелеи… так, должно быть, светились они, завлекая зачарованного морехода в изумрудные пещеры.
Вздрогнув, Айдахо очнулся от неподвижной задумчивости.
Ну вот! думал он. Чтобы не видеть собственной неудачи, прячусь в себя.
Мгновение несостоявшегося погружения задержалось в его памяти. Анализируя, Дункан ощущал, что жизнь его становится больше самой Вселенной. Пусть истинная плоть его оставалась в изумрудной пещере конечного бытия, но бесконечное все же посетило ее.
Айдахо встал. Он чувствовал, что Пустыня очистила его душу. Ветер поднимал песок, шуршал им по листьям сада. В ночном воздухе запахло сухой и колючей пылью. Полы его плаща хлопали в такт внезапным порывам ветра.
Где-то там, на просторах Пустыни бушевала мать-буря, вздымая шипящие вихри пыли… исполинский песчаный червь обретал силу, способную отделить плоть от костей.