— Вдовствующая королева Венгрии в изгнании — её величество Анастасо!
В зале появилась невысокая шестидесятисемилетняя дама в тёмном. Посмотрев на неё, Ксюша вспомнила виденную в детстве на стене собора Святой Софии в Киеве иконописную группу — Ярослав Мудрый с семейством; дети были отражены маловыразительно, но жена князя — шведка Ингигерда (в православном варианте — Ирина) — врезалась в память хорошо, чётко: удлинённое аскетичное лицо с узкими, сжатыми губами. Тётя Настя походила на мать совершенно.
Встав, племянница поклонилась и произнесла по-немецки:
— Здравия желаю, ваше величество.
Да и ты, родимая, не хворай, — отозвалась королева по-русски; голос её звучал глуховато, будто бы со сна. Слышала, слышала про твои деяния на Неметчине, про разрыв с Генрихом... Стыдно, дорогая! Нешто не могли разъехаться по-простому? Ладно, не бледней. Я покойного братца Всеволода Ярославича, твоего отца, больше всех любила. И его наследницу не обижу.
Сядь, поешь. И поведай вкратце, правда ли, что Генрих продал душу нечистому?
Тётя ела медленно — по причине отсутствия нескольких зубов. А княжна, повествуя с жаром свою историю, не могла проглотить ни крошки, только иногда смачивала горло, схлёбывая из серебряной чарки лёгкое белое вино. Изложив все перипетии, попросила робко:
— Тётушка, дозволь приютиться у тебя. Хоть недолго, месяца на два. А затем, коли пожелаешь, я покину замок, возвращусь к матушке на Русь.
Королева Венгрии проворчала мягко:
— Ничего, живи. Можешь погостить. Я тебе поверила, да и Папа Римский на твоей стороне, значит, невиновна. Плохо лишь одно: королева Юдита, что доводится мне невесткой, а проклятому Генриху сестрой, будет вредничать.
Евпраксия похолодела:
— Где ж она теперь?
— Где ей быть, поганке? Здесь, в Агмонде. Ждёт, когда я помру, чтобы распоряжаться богатствами. Коротает дни, предаваясь бражничеству и блуду.
— Свят, свят, свят! Я пропала!
— Ладно, не дрожи раньше времени. Как-нибудь уладим. Я тебя в обиду не дам, под моей защитой ты не пропадёшь. А потом уж — Бог весть... Ешь давай. Отощала, вижу, до крайности. Надо поправляться.
Там же, шесть месяцев спустя,
Штирия, 1097 год, осень
Королева Юдита внешне мало напоминала Генриха; только чёрные с проседью волосы и упрямое выражение губ говорили об их родстве; остальные черты лица — ядовито-яркие щёки, небольшой нос и какое-то неестественно мёртвое выражение глаз — отличали их абсолютно. Но зато по характеру сорокапятилетняя немка повторяла брата полностью: вспыльчивая, нервная, грубая и дерзкая. Первый раз увидев невестку, оглядела её презрительно с ног до головы и воскликнула, покривившись: «Пфуй!» — что должно было означать приблизительно следующее: «И от этой вот замарашки братец потерял голову? Недоумок!» Но спросила чинно:
— Вы надолго к нам, ваша светлость?
Евпраксия произнесла скромно:
— Как позволит её величество королева-мать.
— Значит, ненадолго. Вы ведь знаете, что она неизлечимо больна?
Ксюша распахнула глаза от ужаса:
— Нет, помилуйте! Неужели?
— У неё опухоль на шее. Вырезать нельзя, так как рядом расположена становая жила. Но когда шишка разрастётся, перекроет жилу, так свекровь умрёт.
Справившись с волнением, Евпраксия заметила:
— Вы с таким спокойствием говорите об этом!
У Юдиты в глазах всплыло удивление:
— Что же — разрыдаться? Пожила бабушка неплохо, и пришло время на погост.
— Всё во власти Божьей... — подытожила гостья.
— О, так вы святоша? Правда, правда, я забыла, что вас обучали в Кведлинбурге, у моей дорогой сестрицы. Эта ненормальная из любой сделает монашку.
— С матушкой Адельгейдой мы остались в дружеских отношениях. Я взяла её имя, обращаясь в католичество.
— Да, конечно: «императрица Адельгейда»! — И присела нарочито-почтительно: — Ваше императорское величество... разрешите откланяться?.. — Но ушла, повернувшись к ней спиной, с явным пренебрежением. А потом, под наплывом злости, не сказав никому ни слова, снарядила всадника с тайной грамотой к брату Генриху:
«Довожу до сведения, император, что противница Ваша, бывшая жена Адельгейда, пребывает ныне у своей тётки в Агмонде (Штирия). Не хотите ли поквитаться? Ваше слово — и она будет уничтожена».
Разумеется, Евпраксия ничего об этом не знала. Подружившись с тёткой, ездила с ней на моление в Тормов. Вскоре появилась у них новая забота: Паулина призналась, что ждёт ребёнка. Эта новость почему-то развеселила родственниц, и они стали опекать будущую маму, словно та была не простой служанкой, а каммерфрау: заставляли чаще гулять в саду и лесу, угощали фруктами и не разрешали поднимать тяжёлые вещи.