Если вспомнить, она мне и раньше что-то говорила об отпуске, только я не понимал…
Конечно, все знал не я сегодняшний, а тот, кто был мною неделю назад, мое второе «я». Но какая-то память, вероятно, передается…
Я до сих пор не нашел границу между собой и моим вторым «я», просто потому, что одновременно существует только кто-то один из нас. Знаю о нем только то, что рассказывают люди. А говорят они нечто невразумительное и очень неприятное. Как мне удалось понять, мое второе «я» — нечто вселяющее ужас.
Конечно, это странно, но что я-то могу с этим поделать? Никто не считал меня опасным до первой в жизни выпитой рюмки. Но после того как это случилось, отношение окружающих ко мне разительно изменилось. Сначала появилось некоторое недоумение и непонимание, всех раздражало то, что я ничего не помню.
Людям мое второе «я» почему-то не казалось странным, как мне. Некоторые видели его задумчивым и молчаливым, чурающимся любого общества, предпочитающего либо сидеть дома до полного протрезвления, либо находить безлюдные места и прятаться там.
И совсем другое видели те, кто хоть раз сделал мне зло: мое второе «я» могло избить, напугать, ответить непристойной грубостью.
Если говорить честно, второе «я» мне совсем не мешает, оно незаметно, за исключением тех редких случаев, когда действует. Да и при этом не набрасывается на случайных прохожих, а избивает лишь тех, кто доставил мне немало неприятностей. А вот репутация, которую создали мне его расправы, меня не устраивает, как и то, с какой болезненной жалостью на меня смотрят люди.
Конечно, в разговорах обо мне больше придуманного, чем реального, но опровергнуть я ничего не могу, потому что ничего не помню. Этим пользовались все, кто хотел, особенно поначалу. На меня валили чуть ли не каждую драку в городе, хоть из дому не выходи. Глупо это было и очень болезненно.
Я разочаровался в людях. Прозрение, что многие мои друзья являются на самом деле моими недругами, оказалось трудным и горьким. Чуть позже пришло осознание, что я опасно болен. Мои прежние товарищи отводили глаза при встрече. Им было страшно со мной. Девушки стали обходить меня стороной, и довольно скоро я стал окончательно одинок.
Что мне было делать? Я уехал в другой город и поступил в институт, но и это не помогло. Через какое-то время и там стало известно, что я собой представляю. До сих пор я благодарен одной женщине-профессору, которая вступилась за меня, тем самым помогла мне выбраться из серьезных неприятностей.
Правда, при этом было выдвинуто одно условие: после получения диплома я должен был немедленно уехать.
Я выполнил свое обещание и вернулся домой, но здесь мое одиночество стало еще больше, потому что умерли родители. До сих пор считаю, что в этом тоже повинна моя болезнь. Они так и не смогли смириться с тем, что их сын родился не таким, как все остальные люди.
Я занялся изучением своего второго «я». Конечно, в этом большей частью вынужден был довольствоваться слухами. Из них мне стало известно, что тот, кто живет во мне, не любит привлекать к себе внимание и не разговаривает с людьми, голоса его никто не слышал, хотя он как-то говорит.
Этого я так и не понял: как можно разговаривать с людьми, не раскрывая рта? Но так рассказывали люди, и я внес это в разряд загадок, которыми полно мое второе «я».
Для себя выяснил, что оно знает все, что известно мне, к тому же с памятью у него нет таких проблем, как у меня.
Может ли оно убивать? Если честно, то я не знаю. Было несколько случаев, когда те, кто обижали меня или использовали мою болезнь в своих целях, потом оказывались в больнице.
Но раньше обходилось без смертей, правда, тогда не было и причин лишать кого-то жизни.
Неясное чувство говорило мне, что мое второе «я» способно на убийство. У него нет моральных устоев, оно первобытно и часто не задумывается о последствиях своих действий.
Увы, от этих размышлений ничего не меняется в моей жизни. Она становится хуже день ото дня, и я не знаю, как это остановить.
Теперь и для милиции я стал главным подозреваемым во всех убийствах, совершаемых в городе, а это уже грозит не просто большими, а очень большими неприятностями. Кажется, будто попал в какую-то машину, которая затягивает меня в свое механическое нутро, чтобы перемолоть, и не остановится, пока это не сделает.
Если я уеду из города на несколько дней, это пойдет мне только на пользу — во-первых, выведет меня временно из числа подозреваемых, во-вторых, даст возможность отдохнуть, отвлечься от мыслей о смерти Ольги и подумать, наконец, о том, как жить дальше. И стоит ли вообще жить?
Вечерело. Я лежал на полу балкона и смотрел в летний шелестящий листьями сумрак, изредка поднимая голову к звездам.
Я чего-то ждал. Дорожная сумка у меня была собрана, там лежали: смена белья, полотенце, зубная щетка и паста. Вполне достаточно, чтобы прожить у сестры неделю.
Теплый ветерок обвевал меня, понемногу начиная отдавать ночной прохладой.
Я поднял голову. Нет, не послышалось, звонок действительно прозвучал. Казалось, на светлом паркете тают яркие сочные звуки, оставляя после себя звенящую тишину.
С трудом поднялся и поковылял к двери.
Со сна двигаться не очень-то приятно, да и ноги все еще болели после похода на свалку. Я открыл дверь, даже не спросив, кто за ней, и недоуменно остановился, разглядывая сумрачную лестничную площадку. Никого… только на полу около моей двери лежал аккуратный сверток из вчерашней газеты
Я развернул его и увидел окровавленный нож настолько знакомой конфигурации, что у меня екнуло сердце, и неприятный холодок прокатился по телу, поднимая волоски.
Кровь на клинке давно высохла, и, когда я взялся за рукоятку, она коричневым порошком осыпалась на пол.
Этот нож я делал сам. Долго, кропотливо, используя знание древних мастеров. Сама форма лезвия была необычна, ее тоже нашел в старых книгах об оружии. Рукоятка повторяла контуры моей сомкнутой ладони. Я вырезал ее из скрученного ореха — искал подходящий материал, пока мне не привезли корень из Таджикистана, — а позже оплел рукоятку прочным кожаным ремешком, чтобы она не выскальзывала из потной ладони.
Идея сделать такой нож возникла у меня после рассказа тренера о том, как в давние времена изготавливали оружие самураев. Тогда все было строго индивидуальным: меч, кинжал, копье подгонялись под руку, рост и манеру боя.
Мой нож был уникален, второго такого просто не существовало. Он создан для меня и мною самим. Когда я брал его в руки, то сразу переставал замечать, а для этого пришлось долго возиться с балансом. Лезвие ножа темно, как ночь, оно не дает отблесков. Это оружие настоящего воина, созданное для боя, а не для уличных драк.
Я не беру его с собой ни при каких обстоятельствах, уже много лет он лежит в созданном специально для него тайнике.
Как нож оказался на лестничной площадке? На этот вопрос у меня не было ответа. Я никому не рассказывал о тайнике…
Я взглянул на бурый порошок, и у меня почему-то мелькнула мысль, что если сделать анализ засохшей крови, то окажется, что она той же группы, что у покойного Владимира Шарафутдинова. Странное ощущение, что Шарика убили моим ножом, не проходило.