— Ну, а ты чего, как целка, жмешься, тыришься по углам? Иль не подходим мы тебе? Не хевра? Иль цену себе набиваешь?
— Не грех и подумать, пахан. У тебя в последнее время много кентов полегло. В одном деле всю малину просрал! Мне такое не по кайфу было слышать, — переступил с ноги на ногу.
— А ты в белых перчатках на дело ходишь? Иль под охраной? Все рискуем! И жизнями, и тыквами! Случается, иные до стари дышат, другие — откидываются. Это от фортуны! Кого чем погладит — не угадать никому! — вздохнул Шакал. Задрыгу слова третьего задели за живое. Решила отомстить и подала голос:
— Видать, слабак в яйцах. Не фартовый — мудило! Такому в барухах гнить! Он в деле, видать, никогда не был! Фарт не нюхал и наваров не имел! Вон как прикипелся в углу! Как баба, какая всегда плывет…
Мужик при этих словах вмиг наружу выскочил. Весь перекошенный от злости:
— Ты это про меня трандишь, мандавошка лысая?! — вскипел мужик, уставившись на Капку горящими яростью глазами. Бледное, обросшее щетиной лицо взялось багровыми пятнами
— Захлопнись, гнида! — подскочила к нему Задрыга и только хотела садануть мужика в солнышко, Шакал успел перехватит! Капку, отдернул. Успокоил обоих:
— Обнюхайтесь! Ведь вы — кенты! Чего взъелись, как фраера? А ну всем заглохнуть! Я ботаю!
Пахан начал разговор совсем в другом тоне, словно на ощупь, бережно искал нить к сердцу фартового:
— Долго в ходке был?
— Червонец оттянул на Камчатке.
— А в законе сколько дышишь?
— Третий червонец разменял.
- Кто паханил тобой?
- Сам пахан!
Вот как? А почему не в малине?
Пока на дальняке был, все к другим приклеились. Ни одного кента не осталось. Иные в ходках. Двоих ожмурили мусора, когда меня достать хотели из тюряги.
- Кайфовый пахан долго не канает без кентов. Почему твои к тебе не вернулись?
Не все секут, где я. Всего двое. Они в откол смылись давно. Остальных шмонать сил не было. Всего изувечили в зоне. За отказ от «пахоты». Меня хотели в расход пустить. Вывели за зону. А там — волки. Охрана меня бросила, сама — ходу. Но звери умней оказались. Притормозили охранку. На меня не позарились. Да и то верно. От голодухи — одни мослы торчали. Обнюхали меня, обоссали всего и смылись в тундру. Л я на судно пробрался и смылся в Питер. Оттуда — в Вильнюс хотел, где фартовал. Да проспал свою остановку. Возвращаться обратно было не на что. Вылез на полустанке. Забытая всеми деревня в лесу затерялась. Никто в ней от меня не шарахался, не пугался. Познакомился с местными мужиками. Не стал темнуху лепить. Враз вякнул, кто я есть. Они не дрогнули. Ботнули, что не пропаду, не один такой в этих местах маюсь. И посоветовали слинять к лесным братьям. Свели нас. Меня расспросили про нее. Взяли с собой до поры. Сказав, что случается, у них в чаще тырятся законники. Из лесных — в малины берут. А уж своего и подавно сгребут за милую душу.
Ну, а если не возьмем? — прищурился Шакал.
Подожду еще! Вы тут не первые и не последние, — ответил равнодушно.
- Тогда жди свою удачу! — ответил Шакал. И отвернувшись
От фартового, тут же забыл о нем.
Капка тихо взвизгнула от радости, что не взял отец мужика, не глянувшегося ей. Хотя понимала, что отказался Шакал от него совсем по другой причине.
Когда тот вышел из землянки, пахан Черной совы сказал честно:
— Пахана — не берем. Два медведя в одной берлоге не дышат. Кто-то из нас должен был ожмуриться. Я ему этого не пожелал…
Задрыга, услышав, запомнила для себя — на всякий случай, на будущее.
Глава 2. Переменчивость фортуны
Пахан лесных братьев, узнав, что Шакал взял только двоих, сказал, что вечером вернутся все, и тогда он предложит Черной сове не меньше десятка фартовых на выбор.
— А пока оклемайтесь, приморитесь до темноты. Ведь всю ночь хиляли сюда. Теперь покемарить не грех.
Законники согласились. Им отвели отдельную комнату в подъемном госпитале. И кенты пошли к топчанам, радуясь передышке.
Не пошли спать лишь Паленый и Задрыга. Мишка явно соскучился по лесным братьям, с удовольствием слушал их неспешные рассказы о прошедших годах мытарств и мук.
А Капку разбирало любопытство.
— Как к вам та Ганка прихиляла, сама иль кто привел? — спросила Олесю.
Женщина не удивилась вопросу. Домывая стол, заговорила грустно:
— Мы ее с пеленок знали — Ганусю нашу. Батька ее кузнецом был отменным. Да лиха беда приключилась. Стал коня ковать. А тот лягнул. Копытом в голову. И зашиб насмерть. После него в доме пятеро детей остались. Все мал мала меньше. Как их выпестовать одной бабе? Ну и додумалась. Куда ж деваться? Пенсию за кормильца дали такую, что о ней даже говорить совестно. Решила самогонку гнать и в районе продавать, чтоб какую- то копейку для детей иметь — на одежку. А ее на третьем разе поймала милиция! Кто-то донес на вдовую. Не пощадил. И осудили бабу на пять лет. С конфискацией имущества в пользу государства! — сплюнула зло в сторону и продолжила, едва сдерживая слезы:
— Забирали бабу из дома, все село выло не своим голосом. Дети, от горя, говорить разучились. Ну, кто они без родителей? А тут еще мордачи заявились. Судебный исполнитель с милицией. Конфискацию провести. А чего забирать? В избе — голые дети по полкам сидят. Сами голодные. Порыскали по углам. Ничего подходящего. Так икону со стены сняли. Единое, что оставалось. Ганка и назвала их ворюгами. Она третьим дитем была. Случись ей быть постарше, за такие слова пригрозили под бок к матери сунуть. Девка не стала ждать, покуда серед дураков повзрослеет, и прибежала к нам сама. Никто ей дорогу не указывал. В грибы да ягоды смалечку ходила в лес за мамкой. Как не взять такую?
— А мать ее выпустили?
— Через два года. Еле разыскала детей своих по детдомам. Их в разные приюты раскидали. Одна Ганка у нас жила. Но не захотела в село вернуться. Обиделась на людей, какие не смогли вступиться за ее семью.
— А остальные дети? Они тоже в лесные братья ушли?
— Не сегодня, так завтра станут ими. У всех взрослых самая больная — детская память. Ганка в малину ушла неспроста. За мать, за себя, за всю свою семью мстить. А она не одна такая! Сколько людей поделала несчастными милиция, теперь уж и не счесть.
Внезапно дверь в землянку с треском распахнулась. В нее гурьбой вваливались лесные братья. Торопились, лица у всех встревожены.
— «Вертушки» чешут лес. Прямо на головы деревьев садятся. Высматривают. Оттуда по нас палили из автоматов. Еле успели смыться! — тараторил маленький круглый мужик с раскрасневшимся лицом.
— Сколько «вертушек»?
— Мы пока три видели. Военные. Понятно, могут скинуть десант. Нельзя высовываться никому. Сидеть тихо. Подходы к нам — заминированы. Эти, если попрутся, верняк, напорются. Враз охота отпадет нас по чаще шмонать!
— Олеся, топи печки березой. От нее дыма нет. Авось, не заметят.
— Да будет вам трепыхаться, браты! Вмажем этим — с «вертушек», из наших стволов. Впервой что ли? За всех разом, чтоб помнилось, как к нам соваться! — предложил совсем молодой из лесных братьев и тут же замолчал, услышав взрыв, потрясший землянку.
— Наехали! — крикнул кто-то. И его слова подтвердил второй взрыв, более мощный, оглушительный.
— Вот это да! — горели восторгом глаза Задрыги.
— Чему радуешься, дура! Гибнут не лягавые, а солдаты. Они при чем? Их послали. Они приказ выполняют. А менты пойдут по их следам. Уже безопасным. Доперла? А в солдаты и из нашей Деревни хлопцев берут. Не дай Бог им лихой доли! — перекрестились мужики.
— А зачем отдаете их? Сюда берите! В лес, — встряла Задрыга,
— Тут что? Медом мазано? Поживи, увидишь. И здесь смерть за плечами тенью ходит. Кому охота сынов под страх подставлять? — нахмурилась Олеся.
— Кто в лесу остался? — спросил Паленый.
— Гриб и Рулетка, Кабан и Косой, Жердь и Кошелка, Бобер и Торба. Все начеку. Всяк свои тропинки смотрит.
— Надо б глянуть, не они наскочили? — беспокоился Паленый.
— Сами мины ставили. Не без памяти! Они нюхом чуют их! — успокаивали лесные братья.