– Но разве оно не опасно? – спросил Уэлдрейк, с отвращением глядя на эти воды.
– Опасно – согласился лоцман. – Очень опасно. – Тон его ответа был беззаботным. – Хотя тут, я думаю, можно поспорить: а становится ли то, что нам уже знакомо, от этого менее опасным?
– Или более, – с чувством добавил Элрик.
Он еще раз окинул взглядом Тяжелое море и спустился в каюту, которую делил с Уэлдрейком. Тем вечером он не выходил оттуда – размышлял о вопросах, обсуждать которые с другими было невозможно, а Уэлдрейк присоединился к лоцману и команде, решившим отпраздновать успешный переход и выпить за удачу в будущем. Но если Уэлдрейк рассчитывал узнать о лоцмане что-нибудь еще, кроме того, что Гейнор взял его на борт всего за несколько дней до прибытия в Улшинир, то его ждало разочарование. Не увидел он там и своей возлюбленной Чарион. Что-то не дало ему вернуться в каюту – какое-то чутье, – и он остался на некоторое время на палубе, слушая, как ленивые волны набегают на отшлифованные водой обсидиановые скалы. Он размышлял о египетской Книге Мертвых и о погребальной ладье душ, о Чарион и о лодочнике богов Хароне. Ему эти воды и в самом деле казались водами загробного океана, омывающего берега Лимба.
Потом Уэлдрейк оказался у клетки, в которой спало чудовище – глаза его были закрыты, оно храпело, посапывало и шлепало своим дряблым губчатым ртом, и поэт в эти мгновения ощутил что-то вроде сочувствия к этому существу, которое, судя по всему, обманом было принуждено к какой-то сделке с Гейнором, как, впрочем, и все на этом корабле.
Он положил руку на резной фальшборт черного дерева, взглянул на луну, которая появилась из-за тучи, – ее лучи упали на чешуйчатые, кожистые складки плоти, почти прозрачные перепонки между огромными пальцами ящера, сидящего в клетке. Уэлдрейк задумался о том, как такая красота сосуществует с таким уродством. Потом он задумался о себе, ему пришла в голову фраза, некий ритмический куплет, и он принялся шарить по карманам в поисках чернильницы, пера и пергамента, а потом уселся творить в лунном свете, рассчитывая найти романтическую связь между поэтом Уэлдрейком и ящером Хоргахом, что было бы тем труднее, подумал он не без доли самодовольства, если пытаться сделать это, например, в форме двустопного хорея…
Он принялся строчить и остановился только утром, и тогда положил свою тоскующую голову на подушку в своей каюте и погрузился в сладчайший из снов о любви, какие он когда-либо видел…
На рассвете все, кроме Уэлдрейка, собрались на палубе. Они стояли, повернув головы к горизонту, где сгущались тучи, из которых моросил дождь. За ночь потеплело, и влажность была очень высокой. Элрику мешала одежда, он с удовольствием разделся бы донага. Чувствовал он себя так, будто его окунули в теплый мед. Лоцман находился на носу неподалеку от жабы, они словно бы совещались. Потом седой лоцман выпрямился и вернулся туда, где Элрик, Гейнор и Чарион стояли под навесом, по которому неустанно молотил дождь. Лоцман потер свой рукав.
– Эта гадость похожа на ртуть. Попробуйте немного – она вам не повредит, но сделать это почти невозможно, ее придется жевать. А теперь, принц Гейнор Проклятый, давай поговорим. Ты заключил со мной сделку, и первую часть нашего договора я выполнил. Ты говорил, что после этого вернешь мне то, что мне принадлежит. Ты согласился, что это произойдет прежде, чем мы пустимся в Тяжелое море.
Серо-зеленые глаза лоцмана застыли на шевелящемся шлеме. Это были глаза, почти не ведавшие страха.
– Верно, – сказал Гейнор, – такая сделка была заключена… – Он, казалось, помедлил, словно взвешивая последствия нарушения слова, потом решил, что ему выгоднее соблюсти договор. – И я, конечно же, буду придерживаться ее условий.
Он спускается с палубы вниз и скоро возвращается с небольшим свертком – возможно, это свернутый плащ – и передает его лоцману. На мгновение в этих странных глазах появляется блеск, губы искривляются в усмешке, а потом выражение лица седого снова становится безразличным. Взяв сверток, он возвращается к ящеру, чтобы перекинуться с ним еще несколькими словами. Потом он командует: «Впередсмотрящий, на мачту!», и «Гребцы, на весла!», и «Поставить парус! Ветер слабый, но попробовать стоит». Лоцман снует по палубе черного с желтым корабля, это настоящий морской волк, человек, который набил себе немало шишек, приобретая жизненный опыт, человек недюжинного ума – именно таким и должен быть капитан корабля. Он всех воодушевляет, поддерживает, он кричит, свистит, шутит, даже с огромным старым ящером, который выбрался из клетки, открытой Чарион, и переполз понемногу на нос, где лег рядом со скрипящим бушпритом. А корабль двигается вперед, он идет узким каналом, где белая вода встречается с черной, где воздушная пена встречает свинцовые капли, висящие в вязком воздухе. Нос корабля – узкий и острый как бритва, на манер бакрасимов Вилмирского полуострова, – врезается в инертную массу, а ящер отдает команды, переводимые лоцманом для рулевого; так входят они в Тяжелое море, в темноту, где само небо кажется чем-то вроде шкуры, от которой отражаются все звуки, эти звуки возвращаются приглушенными и напоминают голоса смертных, подвергаемых мучениям, и все эти бесчисленные голоса проникают в терзаемые уши экипажа и пассажиров, которые не могут слышать ничего другого. Они уже готовы просить принца Гейнора, который сам встал теперь у руля, развернуть корабль, иначе они все погибнут от этого шума.