— Послушайте, господин адвокат! Вы мне уже надоели со своей Генеральной прокуратурой!
— Я думаю, вы не правы, Василий Захарович, — спокойно парировал Гордеев. — Неужели вы считаете, что вправе держать в тюрьме задержанного, а затем, по истечении трех суток, не найдя решительно никаких доказательств его виновности, поскольку у него есть железное алиби, которое почему-то совсем не заинтересовало господина полковника, отпустите Агеева со своими извинениями, и этого всем нам будет достаточно? Ошибаетесь, уважаемый. И ошибаетесь вдвойне, если думаете, что подобное самоуправство сойдет и вашему Крохалеву с рук. Могу вас уверить, что мы постараемся доказать, какими мотивами пользовался полковник милиции, совершая откровенное беззаконие. Можете прямо так и передать мои слова ему.
Юрий Петрович знал, что примерно в это время, или чуть позже, у патологоанатома будет Турецкий, который проведет с доктором «душеспасительную беседу», чтобы обрисовать общую картину расследования и заполучить того в союзники.
Филя докладывал, что Игорь Федосович — человек честный, но, как все честные люди, окруженные со всех сторон недоброжелателями, имеет иногда свою точку зрения на пути и способы достижения справедливости. Но ведь может он и не захотеть вступать с Крохалевым в открытую конфронтацию: мол, вот вам подлинный акт медэкспертизы, и идите от меня прочь!
Турецкий выехал из дома раньше, поскольку Гордеев задержался, чтобы максимально подробно расспросить Катерину Ивановну обо всех событиях, коим она была непосредственной свидетельницей. Вера знала все-таки из вторых рук. Александр Борисович звонил адвокату и сказал, что посещение компании «Ника» было удачным, и высказался насчет самой Ники. Во всяком случае, считал Турецкий, этим «открытием», а также принадлежностью домов, окруживших Красновых, семейству Крохалевых-Сутягиных вполне уместно оперировать как фактами, уличающими полковника в неправомерных действиях. Разговоры вокруг этих «открытий» совсем не помешают новому расследованию. Хотя и обозлят Крохалева, а это и нужно. Вспыхнет и — сорвется… с резьбы. С рельсов сойдет…
Одним словом, разговор закончился тем, что следователь Прыгин не возражал, о чем и написал в архив прокуратуры, а затем и в следственный изолятор Дорогобужа, разрешая адвокату встречу с задержанным Агеевым. Гордеев, словно сменив гнев на милость, искренне того поблагодарил, уселся в свой джип и отбыл в Дорогобуж. Он знал, конечно, что молва о его приезде достигнет ушей полковника прежде, чем адвокат объявится в архиве или в изоляторе. Но прямого столкновения Крохалев, вероятно, постарается избежать. А вот какова будет реакция его — неизвестно.
Начать Юрий Петрович решил не с архива с делом Краснова, а с Агеева. В следственном изоляторе дежурный долго рассматривал, чуть ли не на просвет, разрешение, подписанное Прыгиным, а затем ушел куда-то, предложив посетителю подождать. Вероятно, звонил: проверял или перепроверял, неизвестно, но явился мрачный и выписал разрешение для беседы с задержанным в следственном кабинете.
Филипп пришел, не скрывая ухмылки, подмигнул и пожал руку. Сели за стол друг напротив друга. Вид у Агеева был бодрый и свежий, будто он не в тюрьме находился, а в санатории с привлекательными медсестричками и покладистыми горничными на этажах. Ах, где же ты, «безбашенная» юность!..
— Рассказывай, — сказал Гордеев. — На кой тебе хрен нужна была эта самодеятельность?
— Юра, да иначе же их на чистую воду и не вывести. Они должны совершать ошибки, что и делают, пытаясь доказать недоказуемое. — Он наклонился к Гордееву и почти прошептал: — Не волнуйтесь, ребятки, я все сделал абсолютно чисто. У них — ни малейших зацепок. Зато у меня уже есть кое-что на них… Тут такой спектакль разыграли, впору диву даваться…
Работая одно время — после увольнения из армии — в московском уголовном розыске, Филипп, естественно, не только задерживал, но и беседовать ему приходилось с сидельцами, да хоть в тех же «Петрах» — следственном изоляторе на Петровке. И он прекрасно знал, как положено вести себя новичку, впервые оказавшемуся в камере, где содержались не простая публика, типа карточных «кидал», карманников и хулиганов, но и особая публика — вплоть до воров в законе. Есть свой порядок и ритуал, есть старший по камере, обычно «смотрящий» — один из самых уважаемых уголовников, без совета или разрешения которого в камере ничего, по существу, не делается.
Вот и Филя, провожаемый мордоворотами в камеру, не стал нарушать существующего на этой территории жизни закона. Войдя, первым делом громко поздоровался с присутствующими, а их было десятка полтора на довольно тесное, старое помещение, пожелал здоровья и удачи, а затем спросил, к кому может обратиться. Такое обращение понравилось, но далеко не всем. Посыпались реплики, типа того, что спрашивать он может у своего начальника в ментовке, и вообще, чего надо в камере «гнилому менту»? Значит, уже предупредили, что придет именно он, с которым надо устроить серьезный и жесткий «разбор». Поучить, место у параши указать, как самому последнему «опущенному», и на его угрозы никакого внимания не обращать. Ничего нового, одно и то же. Да и публика тут такая, которой не «западло», получается, исполнять указания начальника милиции, то есть не чтит она старых воровских законов, запрещающих честным ворам якшаться с ментами. Что ж, тем хуже крикунам. Их и было-то трое, похожих на братков, которые обычно попадаются на откровенном рэкете. Сила есть, ума не надо.