Сейчас он уставился в пустоту, с побледневшим до крайности лицом и перекошенным ртом и с тем же самым выражением, с каким он, вероятно, смотрел сегодня вечером, открыв холодильник, на пузырек со спиртом, в котором плавало нечто, напоминающее пару слизняков. Не глупите, сеньор Вальберг, — сказал Кинтана тоном, каким обычно дают совет больному, — вам надо пойти в полицию. Я вас провожу и, если хотите, сам позвоню им. — Мне никогда не поверят, дорогой Кинтана, — глаза сеньора Вальберга за стеклами очков увлажнились и стали более ясными. — Представляю, как на меня будут смотреть, как только заглянут в свои архивы и узнают, кто я такой и что совершил. — Вы не сделали ничего плохого, сеньор Вальберг, — с жаром сказал Кинтана. — Вы совершили самый что ни на есть человеческий поступок: позволили себе увлечься.
Сеньор Вальберг медленно поднял голову и взглянул на Кинтану с благодарностью, почти с умилением: у него буквально больше никого не было в целом мире, никому больше он не мог доверять. Не то чтобы он надеялся, что Кинтана спасет его от какой-нибудь опасности или же вечно будет выказывать ему все ту же преданность, — он сам был свидетелем того, как преданность улетучивается в считанные минуты, не оставив места даже сочувствию, — однако регулярные посещения, щедрая, даже не знающая меры, заботливость, практические услуги, которые тот постоянно ему оказывал, приучили его рассчитывать на Кинтану, незаметно для него самого подточили сопротивление, питаемое неизбывным стыдом и робостью, и в результате в тот последний вечер он доверил ему то, что, как казалось, не отважится рассказать никому на свете: он уверен в том, что автор преступлений, в которых фигурировали отрезанные губы, жил до него в этой самой квартире, которую он теперь занимает, что у преступника остались ключи и, воспользовавшись отсутствием сеньора Вальберга, он вошел в дом и оставил в холодильнике пузырек, наполненный спиртом, с плавающими в нем губами последней жертвы.
Впервые сеньор Вальберг позвонил Кинтане по телефону. Он позвонил ему из автомата, испытывая некоторые трудности, поскольку еще не успел освоиться с новыми моделями уличных телефонов; впрочем, он вообще не освоился, как он признавался сам себе, с реальной жизнью, будто провел в тюрьме не два года, а все двадцать. Для того чтобы его соединили с кабинетом Кинтаны, ему пришлось преодолеть заслон из двух секретарш, и это внушило ему весьма лестное представление о служебном положении своего юного друга. Кинтана же, услышав его голос, не сразу понял, кто с ним говорит, скорее всего потому, что, соединяя его, секретарша невнятно произнесла фамилию Вальберг. Где-то далеко слышался шум голосов и телефонных звонков, и сеньор Вальберг представил себе офис, в который ворвался его звонок: белые стены, лампы дневного света и экраны компьютеров, — и внезапно почувствовал, что поступает глупо и по-детски. Он с трудом удержался, чтобы не повесить трубку, пока Кинтана еще не узнал его и спрашивает, кто звонит. Не повредит ли его репутации дружба с бывшим осужденным? Однако сеньор Вальберг был настолько напуган, что сумел преодолеть стыдливость. Ради всего святого, дорогой Кинтана, приходите поскорее.
Это было в понедельник в начале марта, было облачно и дул ледяной ветер, но уже темнело с каждым днем все позже, и фасады зданий еще отражали свет дня, приглушенный грязно-серым цветом неба и выхлопными газами. В газетном киоске сеньор Вальберг краем глаза прочитал заголовок о преступлении, совершенном накануне ночью, но не отважился повернуть голову и даже не остановился. В небольших магазинчиках уже зажгли свет, а по ступеням рыночной лестницы спускались женщины в пальто с продуктовыми сумками, из которых торчал батон хлеба или широкие зеленые листья салата. По дороге домой сеньор Вальберг ощутил, что где-то рядом течет нормальная жизнь, согретая теплом, где по утрам царит привычное оживление, а по вечерам — и это видно через балконные двери — работает телевизор и кто-то накрывает стол к ужину. Этот мир находился прямо перед его взором, и стороннему наблюдателю могло бы показаться, что сеньор Вальберг тоже является его частью, однако на самом деле он был для него столь же недостижим, как северный полюс или вчерашний день.