— А вы откуда знаете?
— У нас свои методы. Я пишу статью о Халине Ментиросо и хотел бы как можно больше узнать о ее молодых годах…
— Ну как же, как же! — радостно перебила меня собеседница. — Вам повезло! Я много чего могу о ней сказать! Потаскуха! Шлюха! Давалка! А еще и прикидывалась, будто знать нас не знает. А сама-то, блин, кто?
— Вы в близком родстве?
— Ну, нет… — приуныла она. — По мужу. Они родней были. Она ему двоюродная сестра.
— Но вы ее хорошо знали?
— А то как же! Муж о ней много чего рассказывал.
— В таком случае я бы охотно побеседовал с вашим мужем.
— Да-да, — сказала женщина, как будто напряженно что-то обдумывая. — Вот только… умер он. Заворот кишок. Такая трагедия.
— Да, не повезло, — разочарованно протянул я. — А может, есть кто-нибудь, кто ее хорошо помнит? Родня, соседи?
— А как же! — повеселела она. — Мамаша есть, Анеля Сопелькундель! Вы непременно должны ее навестить. Она живет на… — И продиктовала адрес, который я молниеносно записал на ладони. — А потом позвоните мне. Уж я-то точно много чего интересного расскажу. А, да. Вот еще. Не забудьте бутылку!
Перед тем как отправиться на Гданьский вокзал, я забежал домой. Чувствовал, что дорога будет долгой и неплохо бы взять что-нибудь почитать. Я не ошибся: поезд встал еще до того, как мы съехали с Гданьского моста. Вытащив из кармана книгу, для психологического комфорта обернутую в газету, я прочитал: «Поищи себе место получше. Мне никто не нужен». С этими словами мужчина захлопнул дверь, а Аурелия осталась стоять на крыльце. Опустилась темнота, налетел холодный северный ветер. Когда он наутро увидел ее под дверью, она была голодная и иззябшая, но еще более исполнена решимости. Когда на следующее утро повторилось то же самое, мужчина капитулировал: дал Аурелии лошадиную попону, показал каморку, где можно спать, и позволил остаться на испытательный срок. Аурелия образцово драила полы, столы и окна, готовила еду и отмывала горшки, штопала и стирала одежду. От хозяина — нелюдима, отщепенца и выродка по имени Эдмунд — она слова доброго не слышала. Однако в конце концов терпение, добросовестность, скромность и кулинарные таланты девушки смягчили его сердце… Сменялись одно за другим времена года и страницы. Эдмунд бессонными ночами мечтал об Аурелии, а днем был суров и непреклонен. Аурелия смотрела на Эдмунда взглядом подстреленной косули, но мысли свои таила в себе. Внезапно действие, которое ползло, как поезд до Гучина, стало убыстряться. В один прекрасный день Эдмунд вступился за какую-то девушку, а ее обидчик — Люциан, сын городского богача, со своими дружками так, к чертям собачьим, его отметелил, что он чуть не распрощался с жизнью. Врач, которого привела Аурелия, даже отказался его лечить, но девушка не сдалась и вложила все силы и душу в то, чтобы поставить Эдмунда на ноги. Он помалу приходил в себя, но по-прежнему не мог вести хозяйство, и Аурелия привела молодого и, разумеется, красивого батрака. Эдмунд понял все в тот же миг. Он узнал ее тайного любовника и устроил скандал. На следующий день Аурелия исчезла — а батрак остался, но это не стало началом многообещающего романа. Эдмунд припер батрака к стенке в самом метафорическом смысле, и тот рассказал, что семья девушки погибла во время пожара. Поджигателем был Люциан, а его отец оттяпал их землю якобы за долги. Эдмунд раскаялся, отыскал Аурелию и попросил стать его женой. Аурелия ответила «да». Поезд подъехал к Гучину. Хеппи-энд.
Я сошел на перрон и швырнул книгу в урну. Пешеходный мостик, ведущий в город, мог бы сниматься у Хичкока. Я оказался на грязной площади, ограниченной с одной стороны жестяной будкой, исполнявшей роль вокзала, с другой — угольным складом. С третьей находилась стоянка такси. Один из водителей объяснил мне, что до войны на этом месте был большой современный вокзал, сквер и фонтан, а потом пришли немцы и все разрушили. История здесь оставалась незаживающей раной. Пожелав таксисту скорейшего восстановления города, я двинулся в указанном им направлении. Миновал рынок двадцатого века и блочные дома того же периода и углубился в приветливый квартал частных домов. Это были солидные провинциальные строения; одни постепенно разрушались, другие вставали на их место — нормальная смена поколений. Дом мамаши Сопелькундель выглядел в этом окружении как агонизирующий памятник старины. Это был латанный толем деревянный домишко, погрузившийся в землю по самые окна, слой вековой грязи на которых служил своего рода изоляционным материалом.
Я толкнул калитку, потом дверь в дом. Обе подались без сопротивления, но с таким скрипом, что разбудили бы и мертвого. Я обошел весь дом, пропахший сыростью и котами. Стучал и звал — но тщетно. Обонятельные и зрительные ощущения более чем однозначно доказывали, что развалюха уже давно необитаема. Впрочем, добравшись до кухни, я обнаружил, что ошибся. Кафельная печка была еще теплая. У стены на угольном ящике стояло ведро с водой. На высоком топчане громоздилась груда тряпья. На столе сновала среди объедков здоровенная крыса. Мое появление не слишком ее обеспокоило. Я присел на единственный целый стул и вытащил бутылку. Подумал, что подкреплюсь малость в ожидании мамаши Сопелькундель, которая наверняка каждое воскресенье молится за обращение грешников, за мир на земле или за досрочные выборы. Пожилые женщины принимают такие глобальные проблемы близко к сердцу. Не успел я поднести бутылку к губам, как из кучи на топчане высунулась рука, отобрала у меня бутылку и влила содержимое оной куда-то в тряпье. В следующее мгновение грязная груда чудесным образом ожила. Тряпки раздвинулись, и из них выглянуло всклокоченное существо с маленькими глазками-буравчиками.