– Я – плохо, – небрежно как-то махнув рукой, сказал Михайлов, – а вот ты – что ты натворил, почему ты пошел к Саливоненко?
Я еще не знал, куда Михайлов клонит, и не догадывался о клевете Саливоненко (послужившей причиной особенно грубой встречи меня в этот раз, в том числе и со стороны Анастасии Андреевны), я еще не знал, однако для начала нашелся.
– Я не хотел вас тревожить, – сказал я.
– Миша, – раздраженно почти выкрикнула Анастасия Андреевна, стоя в дверях, – раз уж он пришел, скажи ему все, – может, у него сохранилась хоть капля совести.
И тут я узнал о клевете Саливоненко.
– Зачем ты явился в министерство и выдал себя за специалиста по небьющемуся стеклу? – так же, как и жена его, раздраженно сказал Михайлов.
Я испытал нечто похожее на шок, у меня перехватило дыхание и, кажется, глаза наполнились слезами. Реакция моя была столь естественна, мгновенна и порывиста, что не только Михайлов, но даже жена его не то что мне поверили, а как-то задумались.
– Ну хорошо, – сказал Михайлов, – об этом не будем, но тебя что, уволили с работы?
– Вот это правда, – сказал я, – но это не страшно…
– То есть как не страшно? – спросила Анастасия Андреевна. – А на что ты собираешься жить? (Не пришел ли я просить денег – было в подтексте этого восклицания.)
– Я устроюсь, я, может, учиться пойду, мне важно койко-место… Ночлег…
– Кто такой Юнаковский? – спросил вдруг Михайлов.
– Не знаю, – удивленно ответил я.
– А почему он звонит Саливоненко домой и пытается вести с ним какие-то скользкие переговоры, используя тебя… То есть обещая устроить тебя взамен на какие-то действия Саливоненко в его пользу…
– Юницкий! – вскричал я.
– Да, именно Юницкий! – вскричал Михайлов. – Значит, это правда?
– Нет, – торопливо заговорил я, забыв об искреннем возмущении клеветой Саливоненко, укрепившем мою душу в моей справедливости и невиновности (это всплыло опять позднее). Душа моя вновь была разжижена как-то и потеряла уверенность, которую давало сознание явной несправедливости по отношению ко мне. – Нет, – говорил я, пытаясь разобраться в этом новом обороте и понять, в чем я сам виноват, а в чем меня запутали. – Они знали, что Саливоненко мне помог устроиться три года назад в их управлении… Я этого не знал… Они решили, что он мне близкий человек, решили воспользоваться… А!.. – вскочил я со стула. – Теперь я понимаю, я все объясню… У них грызня в руководстве, Брацлавский и Юницкий против Мукало, Мукало мне тоже советовал сказать за него у Саливоненко…
– Перестань кричать, – сказала мне сердито Анастасия Андреевна, – Михаил Данилович нездоров.
– Меня не интересует вся эта белиберда, – сказал Михайлов.
– Нет, – не унимался я, – я объясню, иначе вы меня заподозрите… Этот Юницкий отвратительный тип…
– А ты? – спросил Михайлов. – Кем ты себя считаешь?
– Не знаю, – притихнув и усаживаясь, сказал я, – я запутался… Может быть, если бы у меня был ночлег, койко-место, я бы осмотрелся, решил бы что-нибудь… Конечно, во многом я живу не так, как надо…
Я решил каяться, чтоб снять остроту разговора, которая бог знает куда могла завести. Было два пути: либо каяться, либо разжалобить – например, закрыть лицо руками и сидеть так, ничего не говоря. Я подумал об этом, но тут же отверг. Должен сказать, что все эти мысли хоть и выглядят цинично, но в действительности мое трагическое положение убивало цинизм. Вернее, цинизм, некоторый и невольный, был лишь в решении, но не в исполнении. И если б я решил разжалобить, закрыв лицо руками, то при этом испытал бы не выдуманные, а подлинные страдания и горечь безнадежности. Однако я решил каяться и делал это не фальшиво, а искренне, честно, как на исповеди.
– Хорошо, – сказал Михайлов, – я позвоню. С койко-местом постараемся опять уладить.
– Но в последний раз, – добавила Анастасия Андреевна, – нельзя в твои годы быть потребителем, ты уже вырос из детских штанишек, стыдно…
Вошел племянник с журналом.
– Прости, дядя, – сказал он Михайлову, – я думал, ты уже освободился.
– А что? – совсем иным тоном и с иным лицом обратился к нему Михайлов.
Племянник задал какой-то непонятный мне то ли научный, то ли философский вопрос, и у них началась иная жизнь, которой я был чужд и которая была для меня недоступна. Я попрощался и вышел, забрав с собой свои убогие материальные интересы.
Чем более человек осознает свое реальное место в обществе, тем легче ему живется. Всего год назад из-за фразы Михайлова в мой адрес, на которую я ныне и внимания не обратил, я пережил нервное потрясение. Ныне же я вышел от Михайлова в хорошем даже расположении духа, несмотря на клевету Саливоненко и на страшные слова в мой адрес Михайлова и его жены. Главное, я был доволен собой за то, что сумел выдержать и не впасть в обиду на Михайлова. Умение глотать обиды было для меня тем же теперь, что для тигра зубы, а для зайца ноги… Но путь этот сулил удачу, то есть возможность выжить, сохранив человеческий облик лишь до тех пор, пока положение мое в обществе оставалось и материально, и духовно беспредельно ничтожно. При малейшем отклонении от этого условия, при малейшем возвышении моем этот путь грозил взломать мою душу, посеять в ней жестокость и горькую месть и уничтожить те остатки человечности и добра, которые не уничтожила еще постоянная потребность в корысти, выгоде, в том, что главным образом было основным в моих отношениях с людьми.