В Иркиной пьесе рассказывалось о невероятных гонениях на двух юных геев, которые вынуждены были покинуть тупоголовых родителей. Уединившись на старой даче, они предавались неистовой любви.
Это очень удачно, что пьесу не играли, а читали.
Пьеса, однако, была настолько скучна, что даже не шокировала.
Так, статья в провинциальной газете, которую монотонно бубнили в три голоса.
Сева столбом торчал посреди возлежащих на подушках. Он неистово хлопал после каждой реплики.
Оживление в публике вызвало появление на сцене отрицательного персонажа в майке с гордой надписью: «С пидорами не пью!» В левой руке он держал текст. В правой — увесистый дрын, которым намеревался погубить несчастных героев. И когда этот дремучий человек, вахлак и деревенщина, прочитав наскоро текст, изобличающий его в нетерпимости, погнался, размахивая дрыном, за изящными геями, зал, предчувствуя финал, встретил его действия гулом одобрения и советами.
Пьеса завершилась гибелью одного из геев, призванной вызвать возмущение публики перед нетерпимостью общества.
На сцену выпорхнула Ирка. Хрупкая и глазастая, она напоминала иранского скворца, севшего на клетку, набитую шакалами. С презрением разглядывая публику, она долго кланялась вежливым, но жидким аплодисментам.
Скамейка под Уездным снова завибрировала. В волнении он чесал лысину и смахивал с костюма воображаемые пылинки.
— Ужас, — сказал он, — полный деграданс.
— Тебе не понравилась пьеса? — не поверил ему Дрема.
Чувство юмора окончательно покинуло взволнованного ожиданием провала Уездного.
— Мне не нравится, когда, пытаясь шокировать зрителей, пропагандируют мерзость. Особенно если делают это бездарно, — ответил он.
— Отсталый ты человек, Уездный, — укорил его Дрема. — Я давно подозревал тебя в антидемократических настроениях.
Но Уездный не намерен был шутить.
— По-твоему все демократы обязаны быть педерастами? — спросил он.
Дрема махнул на него рукой и сосредоточил внимание на сцене.
— Ничего хорошего от этой премьеры я не жду, — гудел ему в ухо Уездный, судорожно сжимая трясущиеся коленки. — Это будет провал похлеще, чем у этой пигалицы. Пойдем отсюда. Пьесу надо смотреть, а не слушать. В самом деле, что это за театр? Какие-то семейные чтения.
Он оказался не прав.
Его пьесу не читали, а играли.
На сцене не было ничего, кроме резиновой лодки. По ходу пьесы она превращалась то в стол, то в гроб, то в дверь, то в маятник громадных часов, то снова в лодку.
Скамейка под Уездным перестала дребезжать. Что чувствует автор на первом просмотре своей пьесы? Узнает ли он ее? Он чувствует то же, что и ребенок на качелях, перелетая из пропасти в пропасть, — восторг и страх, сладкое замирание души. Тайные слезы, отчаянное веселье, жар и холод, досаду и потрясение. Он чувствует то же, что и муж, видя свою жену в объятиях чужого мужчины. Актеры, между тем, играли весело, дерзко, на грани стеба. Особенно в местах трагических. Они вдохновенно импровизировали, то есть несли отсебятину, и не признавали полового разделения. Девушки играли мужчин, парни — девушек. Если встречался сложный текст, они заменяли его на универсальное: бла-бла-бла… Автор бледнел, краснел, пучил глаза и шептал нечто, что дозволяется только шептать.
Блистательная игра актеров неформального театра заставляла думать, что бунт против Станиславского помог им осознать, насколько гениальна его система. Это было тайное оружие блудных сынов. И действовало оно безотказно. Зрители смеялись в нужных местах и в нужных местах шмыгали носами. А когда актеры держали паузу, тишина звенела. Овация по завершении пьесы вернула Уездного к жизни.
Нужно было идти к пожарным ведрам и бросать в них белые и черные комки бумаги.
Ведро Уездного оборвалось. Звук удара о бетонный пол был неожидан и свеж, как раскат грома.
Это был знак.
Плохой, хороший?
Зрители бросились подбирать раскатившиеся из ведра бумажки. При этом Дрема заметил, что некоторые из них так же, как он, белые бумажки кидают в ведро, а черные, чтобы не огорчить автора, прячут в рукава и карманы. Некоторые же по второму разу досыпают белые бумажки.
Потом всех авторов, а было их девять человек, пригласили на сцену. И Дрема видел, как, блестя потной лысиной, согнувшись кочергой, Уездный целовал Иркину руку и что-то при этом говорил ей в полном восхищении. Ирка занимала центральное место на помосте и держалась снежной королевой, снисходительно принимая комплименты.
Театр.
Как его не любить.
Зазвонил телефон.
— Привет. Ты где?