Женщине нужно, чтобы даже в шарже она была хорошо причесана.
Дрема так притерся к этому цветочному конвейеру, что время от времени подключался к разговору. И поскольку он не был профессиональным журналистом, его вопросы не были банальны. Кукушечкин сначала морщил нос, однако, сообразив свою выгоду, всячески поощрял это сотворчество.
Вся троица была настолько любезна, что знаменитая скрипачка, уверявшая Кукушечкина, что ни разу в жизни никому не доверила прикоснуться к своему еще более знаменитому инструменту, стоившему сумасшедшие деньги, позволила Дреме донести скрипку до машины.
Правда, после нескольких знаменитых женщин чередой повалили неизвестные личности, которых Сундукевич из-за чрезмерного пристрастия к косметике и бижутерии называл новогодними елками, а Кукушечкин — тыквами и клонами. «О чем писать, — сокрушался он, любезно проводив очередную героиню и расшаркавшись, — у них же биографии отпечатаны под копирку». Это были деловые, богатые тетки. После ускорения и перестройки они лишились любимой работы. Продали дом, дачу и машину, а на вырученные деньги открыли свое дело. После нескольких лет, в течение которых они экономили даже на косметике и спали не более двух часов в сутки, пришел успех. Устроив свою жизнь, жизнь родных и близких, они занялись благотворительностью. Жизни этих замечательных ангелоподобных благотворительниц своей массовостью опровергали измышления Маркса о злодейском характере первоначального накопления капитала, прибавочной стоимости и хищническом нутре буржуазии.
А потом вся в белом и пушистом пришла она.
Ее можно было бы изобразить царевной-лебедем.
Если бы не возраст.
В этом возрасте в лицах и характерах женщин неприятно проступают мужские черты. У нее был акулий рот, придававший лицу выражение мрачного высокомерия.
Скорее всего, изобразить ее стоило снежной королевой.
Надменная красавица. Правда, от красоты мало что сохранилось. Но надменность осталась.
— Ну, что, Кукушечкин, будешь брать интервью, — спросила она, позволяя оробевшему Дреме снять с себя шубку.
— Да я о тебе и так все знаю, — крайне нелюбезно отвечал Кукушечкин.
— Ой ли? Составишь бумагу — покажешь. А то знаю я тебя.
— Разбежался. Обойдешься.
— Покажешь, куда денешься.
— Может быть, сама о себе напишешь?
— Зачем мне у тебя отнимать кусок черствого хлеба? Напишешь ты. И напишешь как надо.
— Как жизнь?
— С тех пор, как рассталась с тобой, — прекрасно.
— Завидую твоему мужу.
— Слава богу, у меня нет мужа.
— Именно поэтому я ему и завидую. Надо ли полагать, что всем довольна?
— Полагай, полагай. А ты, смотрю, все в том же костюмчике. Бедствуешь?
— Знаешь, о чем я жалею? Только об одном. Ну, почему я не выкупил у тебя свою фамилию.
— Что же ты пожадничал?
— Пожадничал? Для тебя сто рублей не деньги? В свое время сто рублей были большие деньги.
— Сто рублей! Предложил бы хотя бы пятьсот.
— Ловлю на слове.
— Сейчас у тебя денег не наберется и на одну букву. Сейчас я тебе могу купить любую фамилию у кого угодно. Вместе с псевдонимом.
— Купи! — с охотой откликнулся Кукушечкин.
— А мне это нужно? Мне повезло: кто тебя знает?
— Знаешь, в чем тебе повезло? Ты — бездарность. Ты чего дергаешься, Дима? Сиди, рисуй. В туалет тебе надо. Потерпишь.
— А ты — одаренность? Ну-ну. Продолжай. Рисуйте, Дима, рисуйте. И как же мне повезло?
— Быть талантом в наше время — беда. Талант не бросит свое дело, даже если ему не платят. А человеку бездарному, что терять? Вот он и уходит в бизнес, в политику, делает карьеру, зарабатывает деньги. Его ничего не связывает. Зачем Дреме делаться чиновником, если он в три секунды может набросать твой портрет, раскрыть, что ты за вещь в себе? Не дергайся, Дима, рисуй.
— Ну, конечно, Леонардо да Винчи, — она поднялась, всколыхнув волну тонких иноземных запахов и зайдя за спину Дреме, заглянула в блокнот. — А почему нос такой длинный? Неужели такой длинный?
— Ничего не длинный, — приподнявшись, в свою очередь заглянул в блокнот Кукушечкин, — он тебе польстил. Нарисуй длиннее.
— Это шарж, — объяснил, краснея, Дрема. — Шарж потому и шарж, что черты слегка шаржируются. Он будет стоять рядом с Вашим портретом кисти великого Сундукевича, так что ничего страшного.
— Нет, ты уж будь так любезен, нарисуй нос покороче.
— Хорошо, — сказал Дрема с угрюмым равнодушием.
А Кукушечкин обиделся:
— Ты несправедлива. Он и так в два раза короче, чем на самом деле, нарисовал. Сундукевич обидится: на шарже будешь выглядеть симпатичнее, чем на снимке.