Родители по своей природе беспечны, и эпизод с голоданием был забыт. У них было трое детей: девочка, мальчик и овощ. Это разнообразие нравилось им, тем более, что двое старших не переставали прыгать, бегать, кричать, спорить и изобретать все новые шалости: необходимо было постоянно следить за ними.
С последним, по крайней мере, они не знали этих забот. Его можно было оставлять целый день без няньки: вечером его находили в той же позе, что и утром. Ему меняли белье, его кормили, на этом все кончалось. Красная рыбка в аквариуме доставляла им больше хлопот.
Кроме отсутствия взгляда труба выглядела абсолютно нормально: это был красивый спокойный ребенок, которого можно было показывать гостям, не краснея. Другие родители даже завидовали.
На самом деле Бог был воплощением силы инертности - самой сильной из всех сил. Также и самой парадоксальной из всех сил: что может быть более странным, чем та неумолимая власть, которая исходит от того, что не движется. Сила инертности - это зачаточная мощь. Когда какой-нибудь народ отказывается от применения легкого прогресса, когда машина, которую толкают десять мужчин, остается на месте, когда ребенок вяло сидит перед телевизором в течение нескольких часов, когда идея, бессмысленность которой доказана, продолжает приносить вред, ошеломленно открываешь ужасающую власть неподвижности.
Такова была власть трубы.
Она не плакала никогда. Даже в момент рождения она не издала ни одной жалобы, ни одного звука. Без сомнения она не находила мир ни волнующим ни трогательным.
В начале мать попробовала дать ей грудь. Ни одного проблеска не возникло в глазах младенца при виде кормящей груди: он ничего не сделал. Обиженная мать вставила сосок ему в рот. С трудом можно сказать, что Бог сосал ее. Мать решила не кормить его грудью.
Она была права: бутылочка с соской лучше соответствовала его натуре трубы, которая узнавала себя в этой цилиндрической емкости, тогда как округлость материнской груди не возбуждала в ней родственных чувств.
Таким образом, мать кормила его из бутылочки много раз в день, не зная, что она обеспечивала связь между двумя трубами. Божественное питание способствовало процветанию водопроводной системы.
"Все течет", "все меняется", "нельзя дважды искупаться в одной воде", и т.д. Бедняга Гераклит покончил бы с собой, если бы он повстречал Бога, который был отрицанием его текучего видения вселенной. Если бы труба обладала какой-либо формой речи, она бы опровергла мыслителя из Эфеса1: "все застывает", "все инертно", "мы купаемся всегда в одной и той же трясине" и т.д.
К счастью никакая форма речи невозможна без движения, которое является одним из начальных двигателей. И никакой род мысли невозможен без речи. То есть философские концепции Бога не были ни мыслительными, ни коммуникабельными: их последствия не могли никому повредить и это было хорошо, потому что подобными принципами была надолго подорвана мораль человечества.
Родители трубы были бельгийцами по национальности. Как следствие, Бог был бельгийцем, что объясняло немало бедствий, произошедших с незапамятных времен. В этом нет ничего удивительного: Адам и Ева говорили по-фламандски, как это научно доказал один священник плоской страны2 несколько веков тому назад.
Труба нашла хитроумное решение национальным языковым распрям: она не разговаривала, она никогда ничего не сказала, она никогда не произвела ни малейшего звука.
Но родители были обеспокоены не столько ее немотой, сколько неподвижностью. Она достигла возраста одного года, так и не наметив своего первого движения. Другие младенцы совершали свои первые шаги, первые улыбки, первое хоть что-нибудь. Бог же не переставал производить свое первое "совсем ничего".
Это было тем более странно, что он рос. Его рост был абсолютно нормальным. Только мозг не следовал за ним. Родители озадаченно наблюдали за ним: в их доме существовало небытие, занимавшее все больше и больше места.
Вскоре колыбель стала слишком мала. Необходимо было перевести трубу в детскую кроватку с решеткой, которая уже послужила брату и сестре.
- Может быть, эта перемена пробудит ее, - понадеялась мать.
Перемена ничего не изменила.
С начала вселенной Бог спал в комнате своих родителей. Он не беспокоил их, меньше и сказать было нельзя. Зеленое растение было более шумным. Он даже не смотрел на них.
Время - это изобретение движения. Тот, кто не движется, не видит, как проходит время.
Труба не отдавала себе никакого отчета в происходящем. Она достигла возраста двух лет, также она достигла бы возраста двух дней или двух веков. Она ни разу не изменила позы и даже не пыталась ее поменять: она лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, как маленький надгробный памятник.
Тогда мать брала ее за подмышки, чтобы поставить на ноги; отец положил маленькие ручки на поручни кроватки, чтобы ей захотелось взяться за них. Они отпустили ее в таком положении: Бог упал на спину и, ничуть не обеспокоенный, продолжал свою медитацию.
- Ей нужна музыка, - сказала мать. - Дети любят музыку.
Моцарт, Шопен, диски 101 Далматинец, Битлз и Шаку Хаши вызвали то же отсутствие реакции.
Родители отказались сделать из нее музыканта. Впрочем, они вообще отказались сделать из нее человеческое существо.
Взгляд - это выбор. Тот, кто смотрит, решает остановиться на чем-то, т.е. насильно исключить из своего внимания поля зрения все остальное. В этом взгляд, являющийся сущностью жизни, это, прежде всего, отказ.
Жить - значит отказаться. Тот, кто приемлет все, живет не больше, чем отверстие умывальника. Чтобы жить, нужно быть способным не ставить все на один и тот же план над собой, мать и потолок. Нужно отказаться от одного, чтобы выбрать, что интереснее, то или другое. Единственный плохой выбор - это отсутствие выбора.
Бог ни от чего не отказался, так как он не делал выбора. Поэтому он и не жил.
Младенцы кричат в момент рождения. Этот горестный вой уже бунт, этот бунт - уже отказ. Вот почему жизнь начинается в день рождения, а не раньше, чтобы там ни говорили некоторые.
Труба не выдала ни малейшего децибела во время родов.
Врачи, впрочем, определили, что она не была ни глуха, ни нема, ни слепа. Это была просто раковина, которой не хватало затычки. Если бы она могла говорить, она повторяла бы без передышки единственное слово: да.