Такая предыстория вхождения истерички в анализ наделяет ее в глазах Фрейда особыми чертами. В ее лице он готовится встретить продукт определенного окружения, одновременно двигаясь навстречу одному из наиболее заметных истерических симптомов, касающихся речи. Истеричка не только может быть подвержена немоте, невротическому мутизму, но само ее положение на пике симптоматики отличает своеобразная неготовность быть говорящей, брать слово, особенно в присутствии мужчин – например, врачей или старших родственников (дяди, брата, отца). Отношения истерического субъекта с отцом, как правило, отмечены наиболее яркой нехваткой в области речи, что подчеркивают клинические случаи девического мутизма. В концентрированном виде эта симптоматика воплощена в вопросе обеспокоенного родителя нервной больной: «Почему нема моя дочь?» Родитель, как правило, испытывает по поводу происходящего полное недоумение – с его точки зрения, для дочери сделано все возможное и даже сверх того.
Почему же она молчит? По-видимому, чтобы не говорить того, что будет воспринято носителем генитальной позиции как глупость, проявление интеллектуальной и душевной слабости. Это обстоятельство нужно принять во внимание в первую очередь потому, что истеричка действительно хочет сказать вещи, которые именно таким образом и могут быть расценены. Когда истерический субъект все же заговаривает – при условии, что при этом он хочет сразу перейти к существу своих воззрений и говорит без обиняков – возникает нечто сентиментальное, если не утопическое. Например, истеричку может занимать угнетенное положение разнообразных «младших сущностей», с ее точки зрения, сходное с ее собственным: она солидарна с детьми, с животными, с разного рода флорой и фауной, ее волнует недостижимость всеобщего счастья, она хотела бы, чтобы общество строилось на справедливых началах и в нем преобладала духовная составляющая.
Все это ни в коем случае нельзя считать исторической случайностью, преходящим влиянием круга чтения (хотя не следует сбрасывать со счетов отмеченную уже Фрейдом одержимость истерического субъекта самообразованием и склонность к размышлениям, в которых сказывается чуткость натуры в сочетании с фригидностью и подвижничеством – то есть, по существу, с тем, что современная Фрейду литература начала обозначать модным словом «альтруизм»). Иными словами, речевое бытие истерички основано на проповеди, которую ни ее отец, ни ученый муж любых степеней и званий слушать, естественно, не станет и даже если считает ее «подобающей» для своей дочери или пациентки (ибо именно так, с его точки зрения, должны говорить и мыслить «чувствительные женщины»), ему самому эта речь ничего не сообщает. Причину появления этой проповеди в себе он не видит, хотя, возможно, и согласится с тем, что она контрастно оттеняет и дополняет его позицию. Во всяком случае решать свои задачи и устраивать собственные дела она ему не мешает.
Однако именно это не устраивает истерического субъекта. Он вовсе не намерен служить убаюкивающим фоном, источником невинного и забавного лепета. Тратить свои слова попусту истеричка, ранее сталкивавшаяся с насмешливым отчуждением, больше не будет и поэтому хранит молчание.
Таким образом, речь истерички – не в ее бытовых проявлениях, а «полная», выражающая предельные чаяния – представляет собой своего рода доктринерство, резонерство на утопической основе. Симптоматично, что Дора, самая известная представительница истерического дискурса, была также сестрой Отто Бауэра, чьи собственные идеи и политическая активность были визитной карточкой австрийского социалистического движения. Забывать о вкладе некоторых других истерических пациенток в женское движение после их ухода из анализа тоже не стоит. При этом с аналитической точки зрения речь, на которой строятся эти виды политической деятельности, отличается тем, что в ней выражено отчаянное требование и поставлены условия, сформулированные так, что их невозможно выполнить.
Наличие этого требования и его заведомая неисполнимость проливают свет на известный аналитический факт: от предлагаемого ей доступного удовлетворения – например в традиционной сексуальной форме – истеричка, как правило, отказывается. Связано это не с пресловутой фригидностью в физиологическом или даже «нервном» плане, а с неспособностью уступить свою позицию в речи. Таким образом, истерический субъект, вопреки всем увещеваниям, оказывается в заведомом тупике, поскольку стоит в своей речи на позициях, занятых тем, что оказалось не нужно и было отброшено генитальным отцом. Сойти с этого места, где отброшенное оберегается в перспективе ради ее же отца, в надежде, что за заключенным в ее речи объектом он, как диккенсовский мистер Домби, с раскаянием вернется – истеричка не в состоянии. Ее речь полностью зависима от его речи.