Уже было много политических теорий о важности признания, политического агентства и различных форм общественного отчуждения. Все это достойные цели и, как отмечает Арендт, важные минимальные основания для осмысленной жизни. Но именно здесь, когда по-литическая теория вступает в диалог с приведенным выше описанием Счастья, мы можем получить еще больше пользы для обоих. Слово "счастье" требует большего. Оно призывает нас обратить внимание на возможность того, что люди могут быть признаны, проявлять самостоятельность и при этом оставаться несчастными.
Поясню: неолиберальные теоретики часто полагают, что базовые демократические формы в сочетании со свободными рынками эквивалентны свободе и даже хорошей жизни. Это равносильно тому, что если бы они смогли избавиться от самых бедных трущоб в мире и создать образ жизни, эквивалентный образу жизни среднего класса в мегаполисах, мы бы все жили в раю. Я не хочу умалять важность работы по преодолению глобальной бедности и других видов неравенства, но мне кажется, что вся эта линия теоретизирования направлена неправильно. Во многих странах средний класс, похоже, сокращается; и прежде чем восхвалять этот исчезающий буржуазный мир и наделять его нос-тальгией, я хочу предположить, что (по крайней мере, в его нынешней форме) он, возможно, не является тем, к чему мы все хотим стремиться. Грубо говоря, многие богатые белые люди глубоко несчастны.
Все это имеет конкретные последствия для того, какое государство или сообщество нам нужно создать. Мы привыкли думать о государстве в терминах его способности монополизировать насилие, обеспечивать набор прав или способствовать определенному виду экономического роста. Классическая либеральная экономика знаменита тем, что утверждает, что человеческая природа в основном эгоистична, а из эгоистических стремлений проистекает высшее благо. Однако не только политика эгоизма приводит к самосаботажу, но и факты свидетельствуют против эгоизма как объяснения человеческих мотивов. Поэтому я хочу попытаться представить себе нацию, нацеленную не на ВВП, а на национальное Счастье и на содействие своим гражданам в их стремлении к осмысленной жизни. Я хочу представить себе форму хорошего правительства, которое работает на благо людей, а не командует ими, и которое не только выступает гарантом демократического самоуправления и автономии коллектива, но и работает на благо добродетели и более глубокого психологического расцвета. Я хочу призвать к политике, направленной на сострадание, чтобы несправедливость действительно могла быть преодолена.
У меня есть несколько существенных разногласий с "Ханзи Фрайнахтом" и тем, что он называет "политическим метамодернизмом". Но я согласен с главной миссией его метамодернистской политики, которая заключается в призыве к "более глубокому типу системы благосостояния, включающей психологические, социальные и эмоциоциональные аспекты человеческих существ, чтобы средний человек на протяжении всей своей жизни становился гораздо более защищенным, подлинным и счастливым (в глубоком, значимом смысле этого слова)". Таким образом, поиск Счастья служит общему благу. Другими словами, метамодернистская политика призывает к политическому порядку, направленному не на материальные удобства, демографические реформы или права на свободный труд, а на процветание человека (и многих видов).
Все это иллюстрирует важность сострадания как основы Революционного Счастья. Осознание того, что сострадание является ключом к расцвету человека, направляет нас от эгоистичного стремления к личной выгоде к взаимодействию с окружающими нас людьми. Это не просто позирование. Жизнь, посвященная помощи другим, в конечном итоге будет более насыщенной. Более того, если мы серьезно отнесемся к утверждению, что истинное сострадание требует не просто чувствовать боль других, но и работать над ее облегчением, сострадание становится политикой, направленной на создание справедливого общества. Развивая сказанное выше, можно сказать, что политика сострадания особенно радикальна в наш текущий исторический момент. Это происходит потому, что многие слои общества отвергли саму возможность сопереживания. Для этого есть веские причины. Уже несколько десятилетий ведется работа над тем, какие виды голосов, тел и субъективностей становятся способными быть увиденными или услышанными. Французский политический тео- рист Жак Рансьер в книге "Диссенсус" утверждал, что те, кто говорит о существенных различиях в рамках царящего распределения логического и разумного, практически не слышны: они регистрируются как лепет. Аналогично, черные критики Саидия Хартман, Фред Мотен и Джордж Янси пишут, что черные тела созданы для того, чтобы быть невидимыми, что конец рабства - это не свобода, а жизнь в отказе от прав субъекта. Даже если в большинстве демократических обществ существует рудиментарная приверженность убеждению, что каждому должно быть позволено говорить и быть услышанным, это не всегда было так. Проблема в том, что и сегодня не все видят и слышат. Эта линия аргументации очень ценна. Сегодня многие люди страдают, и им кажется, что никто не может понять их боль. После веков игнорирования или замалчивания голосов может показаться высокомерием утверждать, что сочувствие возможно; однако многие люди на самом деле сопереживают тем, кто отрицает возможность сочувствия, и тем самым соглашаются с тем, что сочувствие невозможно. Это один из вариантов парадокса непереводимости, который я обсуждал в главе 5. Рансьер, например, переводит политические требования, которые не могут быть услышаны, в десять тезисов о политике. Таким образом, их слышат (если не принимают меры). Аналогично, Хартман, Мотен и Янси доказывают, что черные тела невозможно увидеть, делая их видимыми в своей прозе. Точно так же Гаятри Спивак утверждает, что подчиненный не может говорить в принципе, говоря за подчиненного. В общем, аргументы о невозможности сопереживания обычно опираются на апелляцию к эмпатической способности своих читателей. Они работают постольку, поскольку могут передать страдания тех, кто исторически не получал эмпатии. Вся эта литература предполагает эмпатию, даже если она ее отрицает. Все это означает, что критики правы и даже праведны, указывая нам на те места, где субъективность отрицается, а голоса замалчиваются. Но они преувеличивают, когда говорят, что сострадание или плюралистическая солидарность невозможны.