Про Данте можно сказать: изображаемое он описывает как отдельный человек, исходя из своих собственных видений. Но с Фаустом Гёте это не так. Гёте творит не из видения, он вовсе не делает ссылок на то, что ему открывалось в особо торжественные мгновения, как это было с "Комедией" Данте. Каждая строчка "Фауста" показывает, что всё, о чем пишет Гёте, было им внутренне переработано. Если переживания Данте таковы, что могли быть выражены таким односторонним образом, то переживания Гёте, хотя и имеют индивидуальный характер, но пережитое внутренне трансформированы в объективный образ Фауста. То, что описал Данте, — это его внутреннее, сугубо личное переживание. У Гёте тоже есть личный опыт, но то, что совершает и переживает поэтический образ Фауста в произведении, — это всё же не жизнь Гёте! Здесь нет ничего общего с жизнью поэта! Это свободное поэтическое воссоздание пережитого им в душе. Если Данте можно отождествлять с его "Комедией", то утверждать, что Фауст есть Гёте, можно было бы, пожалуй, только имея литературно — исторический склад ума! Гёте с величайшей гениальностью запечатлел свой опыт в этом поэтическом образе. Такие утверждения, как "Гёте — это Фауст, Фауст — это Гёте!", не больше чем игра слов. И хотя Фауст является индивидуальным цельным образом, мы не могли бы себе представить, что подобный образ можно было бы создавать во множестве экземпляров — как творил свои образы Шекспир. Я, которое Гёте представляет в Фаусте, может быть представлено лишь единожды. Наряду с Гамлетом Шекспир мог творить другие образы: Лира, Отелло и так далее. И хотя наряду с "Фаустом" "можно сочинить "Тассо" или "Ифигению", но тем не менее сознается разница, существующая между этими произведениями. Фауст — это не Гёте. Фауст, в сущности, — это каждый человек. Гёте вложил в "Фауста" свои самые глубокие стремления. Однако он создал поэтический образ, полностью свободный от его собственной личности. Он индивидуализировал его так, что мы не имеем перед собой личное видение, как у Данте, но — образ, который в определенном смысле живет в каждом из нас. Здесь искусство сделало ещё один шаг вперед. Шекспир мог до такой степени индивидуализировать свои образы, что сам погружался в эти образы и творил из средоточия каждого образа. Гёте не мог бы наряду с Фаустом создать еще один подобный образ. Хотя им и создан индивидуальный образ, но это не индивидуализированный отдельный человек. Этот образ индивидуализирован в отношении каждого человека. Шекспир погружается в душевное средоточие Лира, Отелло, Гамлета, Корделии и так далее. Гёте погружается в ту высшую человечность, которая есть в каждом человеке. Поэтому он и творит образ, действительный для каждого человека. И этот образ свободен от личности создавшего его поэта, представая перед нами в "Фаусте" как объективный, реальный внешний образ Фауста.
Таков дальнейший прогресс искусства на том пути, который мы попытались описать. Искусство вышло из духовного созерцания высшего мира и стало всё более охватывать внутренний мир человека. У Данте оно действовало в интимнейшем, внутреннем существе человека, где он имеет дело только с самим собой. У Шекспира Я вновь выходит из этого внутреннего и погружается в другие души. У Гёте Я выходит вовне и погружается в душевное каждого человека, но уже так, что в каждой отдельной душе оно проявляется как типичное — именно таков Фауст. В Фаусте мы видим выхождение Я. А так как Я может выходить из себя и понимать другие души, только если оно развивает в себе душевные силы и погружается в духовное существо другого, то естественно, что прогресс искусства приводит Гёте к изображению не только внешних, физических поступков и переживаний людей, но и того, что каждый человек может пережить как духовное, того, что находит в духовном мире каждый, когда открывает свое Я этому духовному миру.
Из духовного мира поэзия вошла в человеческое Я. У Данте она охватила Я в самой глубине человеческого существа. У Гёте мы видим, как Я вновь выходит из себя и вживается в духовный мир. Мы видим, как погружаются духовные переживания древнего человечества в "Илиаду" и "Одиссею", а в "Фаусте" духовный мир вновь оживает и предстает перед человеком. На нас воздействует духовная мощь заключительной сцены "Фауста", где человек вновь достигает духовного мира после того, как он, углубившись в себя, развернул себя изнутри наружу и через развертывание своих духовных сил обретает перед собой духовный мир. Это некое повторение — но повторение на более высокой ступени — древнего хора: из вечности духовного мира звучит то, что человечество обрело взамен духовного созерцания, то, что оно восприняло в фантазию в далеком прошлом и представляло в виде преходящих образов. Из непреходящего были рождены преходящие образы поэзии Гомера и Эсхила. И вновь из преходящего в вечность поднимается поэзия вместе с мистическим хором в финале "Фауста": "Всё преходящее — лишь символ, подобие". Здесь, как показал Гёте, духовные силы человека поднимаются из физического вновь в духовный мир.