Читал он много, упрямо, словно жернова ворочая; в затруднительных случаях, бормоча, шлепал толстыми губами, брал не глядя со стула заранее приготовленный словарь. Читает, посапывает, никого и ничего не слыша, и вдруг захохочет, да так неожиданно громко.
- Эх и словечко! Се-ку-ля-ри-зация. Чтоб скумекать, еще десять слов нужно. - Объяснив свою внезапную веселость, Семен сладко потягивался, выносил окончательное суждение: - Хреновое слово. То ли наши: сказал табуретка, и все понятно. Никаких тебе справочников!
Просмотрев необходимые конспекты, а то и стишок сочинив, чем тогда увлекался, я ложился, - Семен читал.
Возвращался с подозрительно затянувшейся репетиции музкружка Джонни, раздевался, - Семен продолжал читать.
- Не сломал зубы - о гранит? - шепотом, не утерпев, осведомлялся Джонни.
- Мне свистеть недосуг, - тотчас откликался Семен.
Подготовка у него была послабее, чем у нас, кончивших городские средние школы, нередко вроде бы совершенно обычные слова он произносил с чудовищными ударениями, чем моментально пользовался Джонни, - беззлобно, словно от мухи, отмахиваясь от него, Семен трудился, как ломовая лошадь. Несколько раз мы с Джонни зазывали его пойти на Апраксин двор, где до войны ленинградские студенты подрабатывали на погрузке-выгрузке, - Семен с сожалением и, однако, наотрез отказался:
- Не могу, робята, заради брюха время терять. Некогда мне.
В результате годовые оценки у Семена оказались выше, чем у меня и у Джонни, - скорее это удивило, чем задело. Что же касается, по его выражению, брюха, то Семен держал его в черном теле. Со стипендии он покупал сразу десяток буханок ржаного хлеба, плотно, как кирпичи, складывал их в тумбочку; кипяток был даровой и неделю продовольственный вопрос не занимал его совершенно. Джонни возмущался:
- Аспирин ты дубовый! Неужели нельзя покупать свежий хлеб? Он же у тебя черствеет.
- А черствого в глотку меньше лезет, - охотно и невозмутимо разъяснил Семен.
Кормились мы все довольно скудно и оживали лишь тогда, когда я либо Джонни получали из дому посылочку.
Уплетая однажды полученную таким образом домашнюю колбасу, Семен мечтательно сказал:
- Сила! Заработаю когда-нибудь деньжищ - два кило такой враз съем.
- И ноги протянешь - от заворота кишок, - пообещал Джонни.
Семен, уже сытый, благодушный, с замаслившимися толстыми губами, снисходительно глянул на товарища:
- Небось! У меня кишки не иностранные - как у некоторых. Сдюжат.
В скоропалительном уничтожении нечастых, впрочем, посылок участвовал он на равных, иначе мы и сами бы до них не дотронулись. Но с первого раза и наперед оговорился:
- Ладно, робята, - за мной не заржавеет.
И очень обрадовался, когда сам однажды получил из дому гостинец: два бруска соленого сала и несколько здоровых, с кулак, головок чесноку.
- Пируем! - довольно объявил он, разворачивая холстинку. Хотя в тот же вечер написал родителям, чтобы ничего ему больше не присылали: не помрет. При этом веско, как у него получалось, и даже сурово пояснил нам: - У них и без меня - семь ртов...
...Со второго курса я ушел, убедившись, что политехника - при самом широком диапазоне этого понятия - из меня не получится. В довершение, к гордости моей и, возможно же, на беду, к тому времени в газетах напечатали несколько моих стихотворений, что окончательно укрепило решение. Вернулся домой, поступил в редакцию городской газеты, познал обманчивую, краткосрочную сладость сегодня написанного, завтра напечатанного, а послезавтра никому уже не нужного слова твоего, и - потом была жизнь, была война, война кончилась, замелькали, как спицы велосипеда, годы, да все заметнее - под уклон.
И совсем недавно, через тридцать с лишним лет получил по весьма приблизительному, сымпровизированному адресу письмо от кандидата технических наук Джонни Мариусовича Торелли, проживающего в Москве по улице Черняховского. "Обнаружил тебя по портрету в книжке, - крупным, стремительным почерком писал он. - Опознал сразу: ты и тогда носил очки, ги тогда у тебя были залысины. Теперь в слове "залысины" снял две первые буквы и опять получился ты... Будешь в Москве - непременно объявись, непременно встретимся. Надеюсь, ты не позабыл нашу голубятню с безыдейными амурами, неимущего Графа и могущественного Аспирина? Мы с ним, кстати, до сих пор не можем понять, как ты улизнул от нас без клички..."
Первый раз я позвонил Джонни месяц назад, - приятный женский голос ответил, что муж в командировке, вернется днями. Препятствие укрепило желание: нынче с утра пораньше позвонил снова, на звонок отозвался сам Джонни Мариусович. Сначала посыпались междометия и восклицания, потом выяснилось, что кандидат наук опаздывает на службу, после чего и последовало четкое категорическое предписание: сидеть вечером в гостинице и терпеливо ждать.
Человека, который стремительно вошел в номер и, сдернув кожаную перчатку, так же стремительно выкинул навстречу руку, я узнал потому, что ждал его, и, совершенно определенно, безучастно прошел бы мимо, встреться он на улице. Даже не оттого, что изменился, постарел, как все мы; не оттою, что был солидно одет - серого каракуля, с козырьком шапка, серое же, с меховым воротником пальто, - он и в студенчестве следил за одеждой потщательней, чем мы. Не узнал бы прежде всего из-за холеной бородки и небольших, пробритых над губой усов, также ухоженных и немного пижонских что ли. Бородка и усы были светлые, и поэтому его импортно-угольные брови и горячие блестящие глаза казались еще чернее.