б) Религиозная борьба
Социальное устройство любого Мы находится в теснейшей связи с миропостижением. Им оно оправдывается, истолковывается укрепляется, им же расшатывается, ослабляется, подготавливается к переменам. На протяжении всей оседло-земледельческой эры функции миропостижения почти всюду находились в руках священнослужителей. Верховная власть вынуждена была искать либо союза с церковью, либо добиваться ее подчинения себе; церковь часто претендовала на самостоятельную роль, ибо видела зависимость центральной власти от себя. Но, подчиненная или господствующая, она никогда не поступалась своим монопольным правом нести людям ответы на основные вопросы бытия. Поэтому-то самые отчаянные схватки между веденьем и неведеньем в сфере миропостижения принимали характер религиозной борьбы.
Причины упорства многовековых вероисповедальных смут останутся скрытыми от нас, если мы будем только осуждать неведающих. Выдвигая против неведенья одно обвинение за другим, мы рискуем забыть о том бесценном благе, которое оно несет каждой душе и на котором держится и будет держаться его вечное могущество.
Благо это – душевный покой, безмятежность, непотревоженность.
Когда мне говорят, что мир был сотворен за семь дней, что он имеет начало и будет иметь конец, Что сам я не что иное, как глина, в которую вдута бессмертная душа, что весь круг моих обязанностей описан десятью правилами поведения, а за гробом я могу надеяться на райские кущи, я сразу чувствую, что мои блуждания в океане сомнений окончены и с отрадным чувством опускаюсь на твердую почву этих ответов, невесть откуда взявшуюся у меня под ногами. А если в определенный момент мне еще объявляют, что и нарушение предписанных правил – грех – не будет тревожить душу, если у тебя есть деньги, чтобы откупиться от него, то тут я прихожу в полный восторг и признаю предложенную систему ответов наилучшей.
Ни в чем другом трогательное слияние неведенья церковного с неведеньем народным не выступает с большей наглядностью, чем в этом феномене – успешной торговле отпущениями грехов.
Выручка от продажи индульгенций в течение трех веков составляла существенную статью папского дохода, позволяла иногда при пустой казне финансировать крестовые походы, раздавая участникам даровые отпущения. Великие реформаторы обрушили много гневных слов на эту предельную степень растления религиозного чувства. Но как силен был соблазн, видно хотя бы из того факта, что сам Ян Гус в бытность студентом «истратил свои последние четыре гроша на покупку индульгенции, не оставив себе ничего на еду» (46, т. 2, 114).
Не надо воображать, будто одно католичество запятнало себя подобной торговлей. Уже в Древнем Египте за пятнадцать веков до Рождества Христова мы видим, как церковная иерархия наживается на поблажках делаемых увертливой совести. «Высекается из камня священный жук или скарабей и на нем пишется магическая формула, начинающаяся знаменательными словами: «О мое сердце, не восстань на меня как свидетель!» Настолько могущественно это хитроумное изобретение, что если положить его на грудь умершего – у под повязки мумии, то, когда грешная душа предстанет в судной палате перед страшным Осирисом, укоряющий голос сердца будет безмолвствовать и великий бог не увидит зла. Также жреческими писцами продаются всякому желающему свитки Книги мертвых, содержащие кроме всевозможных магических формул сцену суда и в особенности желательную оправдательную сентенцию, причем имя счастливого покупателя вписывается в свободные места, оставленные для этой цели на протяжении всего документа» (10, т. 1, с. 260).
Православие действовало несколько иным манером. «Учение о молитве за усопших древнерусская рядовая совесть усвоила недостаточно вдумчиво и осторожно: возможность молитвы о душах умерших, не успевших принести плоды покаяния, приободряла к мысли, что и нет нужды спешить с этим делом… Сострадательная заботливость церкви послужила для податливой на соблазн и трусливой совести поводом к мнению, что можно отмолиться чужой молитвой, лишь бы были средства нанять ее и лишь бы она была не кое-какая, а истовая, технически усовершенствованная молитва. Привилегированными мастерскими такой наемной молитвы были признаны монастыри» (36, с. 267, т. 2), получавшие огромные вклады деньгами и землей на душеспасительные молебствия.
Покладистость религиозных наставников привязывала к ним паству с необычайной силой. В чем состоял секрет огромного влияния иезуитов? Паскаль почти не утрирует, когда вкладывает в их уста такие сентенции. «Люди до того теперь испорчены, что мы (иезуиты), не имея возможности привести их к себе, принуждены идти к ним сами… Чтобы удержать их, наши казуисты рассмотрели те пороки, к которым они наиболее склонны… и установили правила настолько легкие, что надо быть уж чересчур требовательным, чтобы ими не удовлетвориться… Все наши отцы единодушно учат, что считать сердечное сокрушение о грехах необходимым есть заблуждение и даже ересь» (57, с. 76, 153). Подобная метода давала столь блестящие результаты, что даже человек, подобный Людовику XIV, имевшему духовником непременно иезуита, мог умереть, не узнав, что такое угрызение совести. «Покаяние на чужой счет, на счет гугенотов, янсенистов, врагов иезуитов… фарисейская привязанность к букве закона и шелухе религии дала королю изумительное спокойствие в те страшные минуты, когда обычно исчезает даже тот покой, который опирается на чистую совесть и истинное покаяние… Вот какова ужасная сила искусной лжи… вот каково отвратительное учение, которое во имя мирских интересов обманывает грешников до самой могилы и приводит их к ней умиротворенными по пути, усыпанному цветами» (63, т. 2, с. 184).
Все отступления от Священного писания, сделанные историческим христианством в догматике, символике и организации церковной жизни, явились по сути своей такими же услужливыми уступками силам неведенья.
Монотеизм, унаследованный христианством от иудаизма, был и остается самой высокой вершиной, достигнутой человеческим духом в сфере постижения Божественного начала. Однако поклонение Богу единому, вездесущему, всемогущему и невидимому требовало такой прочности представлений инабстракто, такого высокого уровня веденья, какого невозможно было достигнуть одним крещением и молитвами. Поэтому при своем расширении христианство неизбежно впитало в себя черты многобожия и идолопоклонства. «Под общим названием христиан мы находим в Европе настоящих язычников, как, например, нижнебретонца, молящегося идолам; фетишистов, как, например, испанца, – обожающего амулеты; политеистов, как например, итальянца, почитающего за различные божества мадонн каждого селения» (45, с. 82). «Дева Мария, будучи сперва только хорошей женщиной, мало-помалу узурпировала многие атрибуты Всемогущего, пока Реформация не положила предел этому процессу. Бог и
Святой Николай играют одинаковую роль во всех молитвах и просьбах москвитян» (86, с. 25).
Огромное влияние и распространение католичества в значительной мере проистекают не от великих культурных традиций, с ним связанных, а от того, что оно дальше всех заходило в своих уступках неведенью, обладает самым огромным и утонченным арсеналом средств для обеспечения каждой душе безмятежной успокоенности. «Рядом с каждым страшным догматом в католицизме есть другой догмат, который его смягчает, который делает его острие менее проникновенным и менее суровым» (83, с. 198). Конкрето богатства, чудес, мирской власти – все дьявольские искушения, отвергнутые Христом в пустыне, были приняты католицизмом и стали его постоянным оружием. Но зато и сопротивление, оказанное ему выбором веденья, было самым отчаянным, жертвенным и плодотворным.