Он не тратил времени попусту. На дежурстве на стойбище он ловил своих лучших оленей и на лужайке готовил упряжку для будущих игр. Устраивал настоящие гонки, состязался с воображаемыми соперниками, учил вожака упряжки выбегать из-под петли тынзея. Тынзей он сам накидывал с нарты на рога оленя. Самое главное, конечно, приучить вожака ходить красивой парящей рысью.
Люди стойбища смеялись над Едэйком:
— Не рано ли, парень, начинаешь встречать День оленевода?
Едэйко добродушно улыбался и говорил:
— Добрый гонщик три года готовит упряжку. Олень — не человек, ему не объяснишь правила, его надо натаскивать.
— Ну-ну, — соглашались пастухи, — твоя правда.
Теперь, когда до начала августа — большого праздника оленеводов — оставалось чуть больше месяца, Едэйко при любой погоде гонял упряжку.
— Никак первую премию хочешь взять, Едэйко? — шутили пастухи.
— Первую не первую, а последним не буду, — коротко отвечал он.
Едэйко занимался не одной упряжкой. Днем ли, ночью ли — на дежурстве в стаде — Едэйко ни минуты не сидел без дела. Он бегал, прыгал в длину и через нарты, метал спортивный топорик, ловил тынзеем шустрых оленят. Всё пригодится. Ещё как пригодится! Не ударять же Едэйку лицом в грязь на собственной свадьбе!
Люди замечали: что-то творится с Едэйкой. А Едэйко и в самом деле был не похож на себя: побледнел, осунулся.
— Заболел, наверно, парень. Совсем заболел.
— Сушат парня чьи-то косы…
Проходили дни, недели. Теперь незакатное солнце уже не смыкало лучистых ресниц, не покидало своих высот. Большая, как небо, тундра утопала в сочной зелени трав и густой листве ивняка, пестрела цветами. Зори полнились птичьим пением. Всё живое доверчиво тянулось к солнцу.
В один из таких чудесных дней упряжка Едэйка летела от стойбища к стойбищу. Жених не задерживался ни в одном чуме. Только ради уважения к хозяевам присаживался за стол, выпивал чашку чаю и снова отправлялся в путь. Не в силах скрыть своего волнения, Едэйко в каждом чуме повторял одно и то же:
— Утром пятого дня запрягайте оленей — и в мой чум. Между моим чумом и чумом Микиты Салиндера все дороги травой обросли. Давно не видели оленьих копыт.
Едэйко говорил, а лицо его покрывалось капельками пота, щеки и уши горели.
— Хорошее дело задумал ты, Едэйко! Дороги нельзя запускать.
Молчанием встретили гостя только в чуме Игны Лаптандера. Едэйко хотел обидеться, но Игна приподнял край оленьей шкуры, что лежала у самых дверей: под шкурами неподвижно лежал Матвей Лаптандер.
— Сегодня земля не смеется, Едэйко, — тихо сказал Игна. — Отец наш ушел.
У Едэйко было язык отнялся. Руки повисли как плети, лицо побледнело.
— Недобрая, конечно, примета в гости к покойнику являться, но… рядом со злом и добро, — снова сказал Игна.
— Чему быть — того не миновать, — тихо ответил Едэйко.
Они долго молчали. Первым нарушил тишину Игна:
— В первый день той недели, говоришь?
— Да, — ответил Едэйко, переминаясь с ноги на ногу.
Игна снова задумался, потом наклонил голову:
— Дороги не зарастут травой, Едэйко.
Едэйко только этого и ждал. Его упряжка снова полетела от стойбища к стойбищу. Дорога неблизкая. В каждом чуме надо побывать, всех пригласить на свадьбу, а день, пусть он и летний, не растянешь. День убегает, он не умеет ждать.
Микита Салиндер носился по поселку, словно подгоняемый ветром. Он заходил в интернат и, не найдя там дочери, снова выбегал на улицу. В душе творилось что-то непонятное. Микита злился на себя, на дочь, на директора и даже на власть, которая своими новыми законами подрезала крылья вольному человеку. «Какая теперь воля? — с досадой думал Микита. — Родная дочь — и та не своя, государственная. Этак скоро дети начнут учить родителей, как жить надо. Хорошо, нечего сказать… И тут же говорил про себя: «Спокойно, Микита, не горячись». «Как не горячиться? — возражал он себе. — Дочь-то, Микита, твоя или нет?»
То он убеждал себя, что от этих мыслей толку нет — надо действовать, то вновь начинал корить себя: «Дурак ты, Микит! Думаешь, волю у тебя отобрали. А батрачить — это как, воля или нет? Отец с батрацкой лямкой на шее под землю ушел, так и не увидел добра. Был бы и ты батраком, Микит, если бы не новая власть. Дурак ты, Микит! Это новая, Советская власть тебе, батраку, дала имя Як Микит — Микита Яковлевич. Она тебя сделала человеком…»
— Конечно, так. Всё правильно, — вслух рассуждал Микита. — Но где Полина?
Микита ещё раз прошелся по поселку, постоял возле оленей, потом направился на квартиру директора школы.
Микита отдышался и косточкой согнутого пальца трижды стукнул в дверь. Раздался голос:
— Да. Войдите.
Микита будто не слышал. Он стоял и пристально смотрел себе под ноги. Дверь открылась, и на пороге появилась жена директора.
— Здравствуйте. Хозяин дома?
— Дома, Никита Яковлевич. Проходите, — отозвался, поднимаясь с дивана, Геннадий Матвеевич.
Микита дошел до середины комнаты и остановился. Он сцепил за спиной руки, а ноги расставил пошире:
— Так вот, товарищ Хожевин. Полина — моя дочь или нет?
— А в чём дело?
— Где она? Дайте сюда дочь!
— Вы, Никита Яковлевич…
— Где? Где Полина? — перебил его Микита.
Геннадий Матвеевич подошел к столу:
— А вы её разве не видели?
— Нет! Не видели… Как под землю ушел!
— Ай, Полина, Полина… — сказал Геннадий Матвеевич и взял Микиту под руку. — Идемте, Никита Яковлевич.
Полина с Тамарой Михайловной сидели за столом. Микита увидел дочь, и лицо его сразу посветлело, он обнял Полину, поцеловал её.
— Где же ты, доченька, пропадала? Я с ног сбился, не мог найти. Разве не видела, что я приехал?
Геннадий Матвеевич тихонько сказал:
— Пойдемте, Тамара Михайловна.
Отец и дочь остались вдвоем. Микита был ласков и нежен, целовал дочь. Полина не противилась, но прятала глаза и молчала.
— Ты что, доченька? Заболела?
— Нет, — отозвалась она после долгого молчания. — Знаю, что ты за мной приехал, но я… я не поеду в тундру. Не поеду в чум.
— Что-что, Полина? — Брови отца сошлись на переносице. — Что ты сказала?
— Я не поеду в чум!
— Что с тобой, дочь?
— Нечего мне в чуме делать! Кто меня там ждет? Едэйко? Я его видеть не хочу!
Лицо у Микиты почернело, забегали желваки.
— Ты в своем уме, дочка?
— В своём! Я не поеду в тундру. Я не товар, меня нельзя продавать и покупать, как вещь. Ты меня продаешь за пять оленей. А я учиться поеду! В город…
Лицо и шея Микиты налились кровью, зелеными искрами вспыхнули глаза, он со всего размаха ударил дочь по лицу. Полина закричала. В комнату вбежали Тамара Михайловна и Геннадий Матвеевич. Микита таскал дочь за волосы, грязным нерпичьим тобоком бил по лицу. Увидев директора, он бросил дочь, постоял немного, потом плюнул и ушел, изо всех сил хлопнув дверью.