Из задумчивости выводит осторожный оклик.
— Командир! Неужели они, — выживший рядовой из моего отряда кивает в сторону площадников, — не дадут нам никакого оружия?
Пожимаю плечами:
— Мы можем драться и голыми руками.
Динамовцы одобрительно и с пониманием смеются:
— Два динамовца с лопатой заменяют эскалатор! — пусть шутка старая и нещадно перевирается каждой станцией на свой лад, но приговоренным смертникам достаточно и ее.
— Всегда мечтал схлестнуться с мутами врукопашную. Говорят, головы им нужно сворачивать строго по часовой стрелке, чтобы ненароком не сорвать резьбу…
Наши конвоиры с недоумением смотрят на заливающихся хохотом обреченных, перепачканных собственной кровью пленников. Когда становится невмоготу, самый страшный на Земле хищник начинает смеяться… Бывший самый страшный.
Один из «панцирников» приближается ко мне:
— Веселишься, Динамо?
Его голос, усиленный и одновременно искаженный динамиком переговорного устройства, узнать невозможно, но я уверен — передо мной Додон. Зачем он пошел с нами? Пытаюсь понять этого странного и ненавистного человека… И, наверное, понимаю: ведь он солдат, как и все мы…
— Так точно, Площадь. А ваши уже разучивают похоронные марши?
— А как же, кому-то ведь придется маршировать по вашим могилкам!
— Как бы на одной братской могиле нам всем мутанты джигу не сплясали…
Одновременно с Додоном оборачиваюсь и вижу того священника, что отсрочил нашу казнь. Его хмурое лицо — не прикрытое и не защищенное абсолютно ничем! — отражает крайнюю степень душевной концентрации.
— Сейчас не время устраивать раздоры. Дело у всех одно. — Церковник выразительно смотрит на Додона. — Алексей Владимирович, раздай динамовцам оружие.
Теперь его взгляд прожигает меня:
— Павел Александрович, в спину Площади стрелять не будешь?
Мотаю головой. В горле застревает гордое: «Динамо подлостями не занимается». После того, как я специально заразил чужую станцию… Хриплю:
— Не буду.
— Ты в Бога веруешь? — улыбка не исчезает с лица священника, но пристальные, слегка прищуренные глаза смотрят серьезно.
— Вот бы знать… — я лихорадочно вспоминаю, как принято обращаться к попам. Наугад осторожно добавляю —…святой отец…
— Зачем же так помпезно? — заливается смехом церковник. — Вполне достаточно «батюшки» или «отца Михаила». К чему нам такие важности?
— Слишком много горя и несправедливости, батюшка, мне пришлось на своем веку повидать…
Он с готовностью кивает:
— Понимаю. А сюда почему согласился идти?
— Здесь хотя бы умереть можно по-человечески, как солдату положено.
Отец Михаил хмурится и в задумчивости чешет переносицу.
— Трудно жить без веры, а помирать — и подавно. Если же сомневаться в том, ради чего собираешься сложить голову… Не завидую я тебе, Павел Александрович!
— Батюшка, я верил в очень многое. Когда дети заболели — во врачей Динамо, а потом — в докторов со всей дружественной ветки метро. Когда все по очереди развели руками — поверил в лидеров станции, в наших героев, сталкеров и ученых, что ушли на поиски древних лекарств. Три экспедиции при полном вооружении… лучшие люди Динамо… Когда никто не вернулся, осталось верить лишь в одно — в подлость вражеской Площади, скрывшей в своих богатых закромах спасительную вакцину. Так что вера у меня не просто была — я был преисполнен ею, полон до краев. Только вот вышла вся моя вера, до последней капли. Осталось только немного глупой, совсем слепой надежды… Не могу поверить в силу церковных ритуалов и церемоний, уж извините, батюшка. Хочу, но не могу. А надеяться буду — до последнего вздоха. Так уж устроен…
— Никто не верит… Ты бежал со своей станции от бессилия, Додон — от страха увидеть, как однажды не откроются глаза его любимого внука, — в голосе отца Михаил звенит металл. — Вместо веры — отчаяние, вместо любви — боль. А ведь всем нам нужно только чудо. Вам, солдатам, — продержаться в кромешном аду неимоверное количество времени, мне, священнику, — достучаться до Небес… Мы — маяк в ночи, мы должны пылать, не жалея себя, гореть и истлевать в священном пламени. Мы — сигнал «SOS!», радиоволна, молитва, крик о помощи — верь во что хочешь, но только верь. И жди ответа с Той стороны. Иначе… Ты знаешь, что будет иначе. Мы — легион последней надежды, искорка веры в бездонном аду.