Четко очерченный круг рассеялся, свет будто провалился внутрь станции, как пробка в бутылочное горлышко, Юлия остановилась перед входом на Геологическую. И сразу ощутила усталость, она до сих пор не давала себе отдыха, а сил почти не оставалось. Но здесь стоять нельзя, незакрывшиеся гермоворота превратили станцию в пустыню, радиационный фон явно повышен, не говоря уж о пыли, которую приносило ветром с поверхности. Она надела респиратор, с запозданием подумав о том, что нужно было сделать это еще на подходе к станции, но, убегая от собственного страха темноты, Юлия потеряла счет времени и расстоянию, позабыв, что ее путешествие имеет какую-то цель и в пространстве: просто эти рельсы были единственным путем к Владимиру. О том, что тоннель не бесконечен, она совершенно забыла. А ведь на Площади еще помнила, намечая какие-то промежуточные точки: загрязненная и нежилая Геологическая, и Бажовская, где можно будет что-то разузнать о караване. Луч света скользил по стенам станции, Юлия оглядывалась, не от любопытства, темнота — владения невидимок, можно пройти мимо кого-то и не заметить. Совершенно мертвый мир, необитаемый остров, на котором нет пищи и воды, а только камни. Есть ли еще в метро места, где люди просто живут? Сейчас, после погруженной в отчаяние Площади 1905 года и Геологической, напоминающей обратную сторону Луны, с трудом верилось в это. Тоннель в сравнении с высоким сводом станции показался тесным, Юлия непроизвольно наклонила голову. Свет фонаря заставил темноту отступить, страх постепенно уходил, ведь там, где заканчивается, этот тоннель, живут люди. Они видели караван, они видели Владимира. А вдруг он еще находится там? Или в этот самый момент уже возвращается домой! Теперь она чувствовала себя увереннее, острая боль отступала. Делать хоть что-то, даже просто идти, оказалось намного легче, чем ждать, изводя себя воображаемыми ужасами. К тому же, когда пыльная платформа останется далеко позади, можно будет снять надоевший респиратор. А вот надежда на то, что она скоро увидит караван, идущий ей навстречу, совсем пропала… Придется проделать весь путь до конца, пройти его вслед за Владимиром. Испытать то же, что и он. Эта мысль вызвала первую слабую улыбку за трое суток. Только не ждать. Не плакать, не отчаиваться. Представить, что Володя прошел здесь недавно. Его лицо задумчивое, хотя в тоннелях надо соблюдать осторожность, он смотрит прямо перед собой, но видит совсем не то, что находится перед глазами. Так ей представлялось… А как было на самом деле? Юлия никогда не спрашивала об этом. Почему? Она обязательно спросит, когда встретит Владимира. На Бажовской или Чкаловской, где угодно, только бы найти! Впереди не было ничего, кроме тьмы, но каждый шаг приближал к цели.
Пульсация. Я вижу двух караванщиков, вцепившихся друг другу в горло. Их яростные, горящие неземным огнем взгляды прикованы друг к другу. Миг, и все растаяло. Пульсация.
Я не знаю, где правда, где ложь, память подсовывает невозможные сюжеты и распадается на сотни мелких, беспомощных осколков, которые могут ранить, если вовремя не убраться с дороги, ведущей в тысячи направлений, но всегда приводящей в одно только Прошлое.
Темная улица. Её нет слишком долго, а телефон отвечает лишь длинными, бессмысленными гудками. Я не могу больше ждать, бесконечное ожидание убивает меня, мятущийся разум выводит на улицу — темную, коварную улицу.
Падает усталый снег, как и я, не выдержавший бессмысленного ожидания. Мы понимаем друг друга — я ищу Её, а он — мой неожиданный небесный попутчик — мечтает о покое, даруемом стылой землей. Скоро наши пути разойдутся, но пока он доверчиво ложится мне на лицо и ждет, когда превратится в робкую, испуганную капельку воды, обреченную вскоре вновь обернуться льдом. Снежинки закрывают мои глаза и, тая, стекают по щекам холодными, жгучими слезинками. Я ищу Её и не нахожу.
Еще один тоннель… Какой долгий путь до Бажовской! Юлия устала до такой степени, что целью ей виделся не конец тоннеля, а следующие несколько шагов. Смирившись уже с давящей темнотой, она теперь поддалась другому страху — что в конце пути? Чем дальше, тем более мрачные мысли порождало воображение, всё более подробные картины гибели Владимира. Она отмахивалась от них, но видения, как надоедливые рекламные плакаты, приклеивались к памяти и не желали отступать. Чтобы не думать об этом, Юлия вспоминала… Нет, не последние тяжелые три года! Сколько хороших минут и часов у них было… Теперь даже казалось, что только это в ее жизни и было. Остальное прошло, как в сером тумане. Жизнь без Володи не могла быть хороша. Жизнь без него вообще не могла быть. Но с ним — была… В то утро Юлия проснулась от легкого укола: перышко из подушки. Извлекла на свет белого и пушистого вредителя, который заставил открыть глаза раньше назначенного будильником времени, разглядывала, думая, что с ним теперь делать. А потом, прикрыв рот ладонью, чтоб не хихикнуть и не испортить шутку, поднесла перышко к носу спящего Владимира. Почти неосязаемый пух долго путешествовал по его лицу, непонятно было, что разбудило мужа: легкие щекочущие прикосновения пера, или ее с трудом сдерживаемый смех.
— Юля… — Он еще не открывал глаз, но уже улыбнулся. Будет ли он также радоваться, когда посмотрит на часы? Пока Владимир только пытался рассмотреть сквозь ресницы тот предмет, который не давал спать. — Хулиганка.
Он дунул на перышко, оно улетело и потерялось в пододеяльнике. Как жаль, что образы, хранимые в памяти неосязаемы. Ей сейчас так холодно… Или это только кажется? В отсутствии человеческого тепла она начинала ощущать реальный холод, только никакая одежда не может согреть, нужно что-то другое. Слово, улыбка, взгляд человека, который может протянуть руку помощи, крепко обнять, отгораживая от всех страхов. И не отпуская от себя.
Пульсация. Я помню его — сталкер с искалеченным, обожженным лицом. Он охранял наш караван, ушедший откуда-то, чтобы никогда не прийти никуда. Он стоит на коленях и плачет, его немигающие, залитые соленой влагой глаза пытаются увидеть ствол пистолета, что его собственная рука засунула в его же рот. Он видит лишь трясущуюся, заходящуюся в дрожи правую руку и свой большой палец, медленно оттягивающий тугой, сопротивляющийся курок. Он видит указательный палец — даже не палец, а его движение, которым медленно вдавливается спусковой крючок. Я хочу закричать, остановить сталкера, но понимаю, что давно уже опоздал. Пульсация.
Станция. Крошечный перрон посреди тянущегося во все стороны открытого, бесконечного пространства. И лишь тонкая змейка рельсов разрезает его пополам. Еще можно разглядеть последний вагон электрички, что привезла и оставила меня здесь, на пустынном полустанке. Но я не смотрю ей вслед — я ищу Её.
Пыльная дорога еще хранит отпечатки Её ног. Я узнаю их из тысячи и никогда не собьюсь, ведь я ищу Её и не нахожу…
Слабый красноватый отблеск костра в конце круглого тоннеля был похож на закатное солнце, еле проглядывающее сквозь облака. Она уже видела это… Не так много времени прошло. Вот только теперь ее Владимир совсем не тот импульсивный романтик, каким она его знала, способный последовать за ней в деревенскую глушь, только бы увидеться хоть ненадолго. Какой радостью было встретить его, неожиданно, вдруг! Она всегда чувствовала присутствие Владимира рядом с собой, а ему необходимо было видеть и ощущать реально, время без нее было для него потеряно. Потеряно для обоих. Ведь для них двоих ничего не изменилось… Только муж стал серьезнее на вид, в двадцать пять лет появилась седина в волосах, да и выглядел он теперь, как солдат-контрактник. Три года назад, когда они оказались вместе в метро, Юлия долго не могла поверить в то, что Володя рядом с ней. Это казалось чудом, не осознавалось сразу, только спустя некоторое время. И скоро люди заговорили о походах на поверхность… Только не он! И ей все равно, как он будет отказываться, и что будет объяснять. Никакая сила не заставит ее разжать руки! Тоннели казались безопаснее. Когда станции начали обмен товарами, Владимир сразу присоединился к караванщикам. Юлии оставалось только ждать… Что же чувствовал он сам, уходя в тоннель, через что переступал внутри себя? О чем думал? Юлия опять вспомнила, как они с Володей сидели рядом на теплом песке и, укрывшись от ветра одним полотенцем, смотрели на постепенно уходящее в морскую глубину солнце тревожно-красного цвета.