Он вернет все и даже больше, извинится, и ему простят, ну, конечно же, простят? Не могут не простить. Он им все вернет. Ему просто нужно с чего-то начинать.
А потом – он пойдет в город, пойдет, чтобы сэкономить пару монет, а в городе…
Мэтт Марсер ни разу не был в городе. Он вообще не представлял, что такое «город». Но был уверен – там новый, дивный мир, в котором его, конечно, оценят, научат и все-все будет
хорошо. А когда он скопит богатство, в самый короткий срок, он вернется за Айолой и заберет ее с собою. И тогда уж она ему, конечно, не откажет.
У него будет в кармане золото и серебро.
Только вот не было ни у кого столько в доме денег, чтоб можно было стащить… только если взять в церкви, из того ящика с пожертвованиями, куда усердные жители клали по грошику, а кто богаче и по два.
«Я просто беру в долг» - убеждал себя Мэтт Марсер, но совесть не мирилась.
***
«Я просто беру в долг» - убеждал себя Мэтт Марсер, крадучись подбираясь к церквушке. Сердце стучало бешено, рвано, и больше всего хотелось, чтобы этот кошмар прекратился. Пальцы странно взмокли.
Он подошел к дверям. Прислушался – за дверью было тихо-тихо, впрочем, вряд ли он что-то услышал бы всерьез, ведь его собственное сердце колотилось с таким жутким звуком…
«Я просто беру в долг», - повторил он себе эту мысль и заглянул в темные окна. Никого. И это даже разочаровало его, ведь если бы там кто-то был, он мог бы отступить, но отступление было отрезано полным отсутствием человека…
«Я все верну», - поддается дверь. Как всегда – здесь не бывает заперто. Он замирает, ему кажется, что воздух скрипит от его выдоха, ему кажется, что скрип дверей раздается на всю деревню.
Он еще колеблется, пытается решить, куда броситься, мнется на пороге, а затем, на цыпочках ныряет, наконец, в церковь. Дверь закрывается за ним, разделяя его жизнь на «до» и «после», отрезая ему всякий путь, кроме гибельного.
В темноте он быстро ориентируется. Старается не думать. Руки не слушаются, пальцы дрожат. Он сбивается, снимая крышку, монеты собирает на ощупь…
Почему-то он был уверен, что найдет их здесь целыми горстями, но под руку попадается мелкий грошик и медяк, а не серебро или золото. Но он собирает все в мешочек, сам поражаясь тому, как сложно совершать само преступление по сравнению с подготовкой к нему.
Собрав все, он еще стоит пару минут в темноте, ему кажется, что щеки его горят, как и все лицо, и лоб… пальцы завязывают сами собою узел на мешочке.
***
А теперь бежать, бежать, бежать!
Ветер шумит в ветвях – он гонится за ним! Он видел его преступление, значит, нужно бежать. Луна светит так ярко – она может опознать его силуэт в полумраке, значит, бежать!
Мэтт Марсер не оглядывается назад до тех пор, пока не пробегает всю деревню. Где-то лают разбуженные собаки, он не оборачивается на них, но ему кажется, что сейчас во всех домах зажгут свет и ему станет светло как днем и каждый увидит, что он, Мэтт Марсер – сын кузнеца и
швеи, оказался на улице с мешком монет из церковных пожертвований. Сразу же раздадутся крики:
-Держи вора!
-Хватай его!
Побегут по его следу собаки, зазвучит грохот растворяемых дверей, а потом его догонят…
Но всё было тихо. Ни криков, ни чего-то еще…
Мэтт Марсер добежал до конца деревни, свернул в лесок и замер, выдыхая тяжелый режущий легкие ночной воздух.
***
До города путь должен был быть близким. Если идти всю ночь и весь следующий день, то уже к следующему утру Мэтт Марсер мог бы добраться до города, где начинался рай. Там его ждало золото, серебро и прекрасная Айола в будущем, конечно, тоже там была. Может быть, она была там даже раньше, чем золото и серебро.
Мэтт Марсер перевел дух в лесочке. Он старался не думать о том, что совершил, он думал, что сможет все забыть и не потеряться в собственной совести, был уверен, что справится, а потому, поправив новый, почти ни разу не надетый, бережно сшитый матерью камзол и шляпу, взятую у отца (а что – он ее все равно пропьет), и зашагал – бодрый и легкий.
То ли ночной воздух оказывал такое мягкое и успокоительное действие, то ли виновата была пылающая любовь в его сердце, но страстно захотелось петь.
Причем, Мэтт Марсер мыслил себя уже городским жителем, а, значит, все те песенки, что пели в деревне, про урожай ягод и грибов, песни, созданные для ритма, чтобы махать косой или пропалывать грядки, не годились. Тут нужно было что-то особенное…
Он стал сочинять на ходу – его голос был звонким, и даже тихое его пение слышалось на многие шаги вперед. Мэтт Марсер старательно выводил всё то, что приходило ему в голову: