Возможно, от государственного деятеля с подобным образом жизни нельзя требовать “глубины”. Люди подобного склада и положения, как правило, не имеют времени для самоуглубления. Меттерних умел глубоко проникать в суть исторического движения государств и людей и блестяще формулировать свои выводы, но самого себя он до конца не познал, поскольку, в соответствии со своим образом жизни, видел себя только в каком-либо определенном аспекте – и в каждом отдельном секторе он считал себя в порядке. То есть совсем в порядке – но в этом и было его заблуждение. Как государственному деятелю недостает последнего, подлинного величия, потому что он не прошел путь духовного развития в подлинном, гетевском смысле “линьки” и из-за этого не дорос до требований гигантской многослойности своего века, так и Меттерних-человек не осуществился полностью, потому что он оставался запертым в искусственно отделенных друг от друга камерах жизни, которые в действительности – одно целое. Когда говорят о его “стоицизме”, благодаря которому он все переносил хладнокровно, особенно людей разного типа, то это заставляет задуматься; ибо в этом проявляется скорее не доброта, а то несколько усталое безразличие, которое лежало на нем, как тень.
Тем не менее к двум людям он испытывал действительно дружеские чувства и верность, к Фридриху Генцу, с никогда полностью не исчезавшей дистанцией более высокопоставленного, и к императору Францу – с опять-таки не исчезавшей дистанцией верноподданного. Генц был теоретиком системы Меттерниха; для внешне– и внутриполитических концепций князя, касались ли они Европы, Австрии, Германского союза, он готовил обоснования, формулировки и публицистические сражения. Урожденный берлинец, он был не только глубоким, всесторонне образованным писателем, высокоодаренным в политическом отношении, таким же рационалистическим консерватором, как и Меттерних (а не романтическим, как Адам Мюллер), и при этом, как и многие приезжие, “сверхавстрийцем”; он был также мотом и волокитой, постоянно в долгах, которые нередко оплачивал великий друг, к старости все более тяжелым, даже невыносимым, капризным и раздражительным, мог отчитать государственного канцлера и наставлять его на путь истинный в делах политики, впрочем, без особого успеха. Меттерних переносил все перемены настроения и выпады друга с полной невозмутимостью, в чем также проскальзывала едва заметная доля высокомерия, превосходства homme d'affaires над homme de lettres. После смерти Генца в 1832 году место друга рядом с Меттернихом осталось пустым.
На отношения между канцлером и императором наложила свой отпечаток взаимная привычка: это было нечто большее, чем чисто деловые отношения, но меньшее, чем человеческое тепло. К этому Франц I был неспособен, даже не принимая во внимание преграду, отделявшую его как властителя. Ни один из Габсбургов не оставил по себе столь непривлекательного портрета своей личности: портрет холодного, сухого, полностью лишенного фантазии коронованного администратора, педантичного формалиста до крайней степени, совершенно глухого к духу и идеям любого рода, крайне жесткого и неподвижного из-за косности натуры, что, впрочем, не исключало “усердия”, а как раз порождало его. Если он вообще был способен как-либо выразить свое расположение, то он выражал его своему государственному канцлеру, а последний отвечал ему неизменной верностью, которую он хранил и после смерти кайзера. Это не означает, что отношения этих двух людей были простыми, они были так же тяжелы и сложны, как позднее взаимоотношения Бисмарка и кайзера Вильгельма I. Меттерних порой изнемогал от прямолинейного стиля правления императора, который бесконечно затруднял ход государственных дел медлительными ежедневными служебными сношениями, но, как правило, переносил это, как и многое другое, “стоически”. Однажды он сказал о Франце: “Он обращается с делами, как сверлильщик, который погружается все глубже и глубже, пока наконец неожиданно не выйдет в другом месте, не сделав ничего иного, кроме дырок в документах”.