«Душевная травма… время… да, я проглядел сына, но когда, как?» — спрашивал себя Богатенков, выйдя из больницы. Вопрос этот мучил его весь день, пока он ходил в районную прокуратуру, чтобы выяснить обстоятельства пожара и взрыва, и ходил в районное отделение милиции просить машину для поездки в Федоровку, и мучил на следующее утро, когда он, сидя рядом с шофером в нестаром еще «Москвиче», мчался в Федоровку, и впереди и по бокам открывался ему вид желтевших и сохнувших от зноя хлебных полей, вид перелесков и деревень, то появлявшихся, то скрывавшихся за огромною и пологою, как океанская зыбь, высотою; перед ним открывалось все то, что открывалось в свое время перед Николаем, но производило совершенно иное, чем на Николая, впечатление; он смотрел на поля с тем чувством тревоги, любви и понимания того, что происходит, — «Засуха! Горит хлеб, горит колхозный труд!» — будто сам по весне (вся деревенская жизнь его стояла перед его глазами) бросал зерна в эту теперь сухую, серую от жары землю. Он попросил шофера остановить машину, сошел на обочину к тонким, подступавшим к шоссе стебелькам пшеницы и, наклонясь, взял в ладонь и растер несколько комочков сухой и серой земли; эта сухость в пальцах и знойный запах хлебного поля, ударивший в лицо, преследовали его потом все время, пока он был в Федоровке, и он чувствовал все это теперь, сидя в глубоком кожаном кресле и вспоминая еще отрывочно то, что видел и что пережил и передумал за этот день. И тогда и особенно теперь, когда вспоминал, он старался смотреть на все как бы с двух точек: как виделось (как он думал) Николаю, и как видел он сам, знавший жизнь и знавший цену многому в жизни. «Ну что, деревня как деревня, как десятки и сотни других, и ничего унылого, древнего и необычного в ней нет, — говорил себе он, когда, выйдя из машины, зашагал по проселку на гребень, и вдруг, как и Николай, увидел перед собою всю Федоровку, увидел и новую школу, и ферму на отшибе, и сеялки, комбайны и трактора, стоявшие рядком на огороженной площадке перед колхозными мастерскими. — Все здесь так, как и должно быть в деревне, и никакого запустения я не вижу; все ухожено, чисто, прибрано, все дышит жизнью», — продолжал он. Он как будто отвечал Николаю и делал это не только потому, что хотел опровергнуть его, — вид Федоровки действительно производил на Богатенкова впечатление устроенной, живущей спокойной и уверенной жизнью деревни; он знал, как выглядят запустелые села, как выглядела его родная Нижняя Рыковка после гражданской войны, засухи и голода двадцать первого года, как выглядела Криводолка, куда он приезжал за сыном, после Отечественной; он сравнивал мысленно то, что он видел когда-то, с тем, что видел теперь, и ему казалось странным, как можно было думать иначе, чем думал он сейчас. «Я знаю и помню то, но я никогда не рассказывал о том Николаю. Оберегал? От чего оберегал? От жизни? От истории?» — думал он. Ему достаточно было увидеть сложенный возле правления строевой лес, увидеть эстакаду и пильщиков на площадке возле школы, увидеть колхозников, вершивших скирды из прессованного в тюках сена, увидеть трактор с тележкою и громыхавшие по улице пароконные арбы, чтобы понять и почувствовать полноту деревенской жизни; даже полинялый плакат у входа в сельсоветскую избу, когда Богатенков, подходя к крыльцу, разглядывал этот плакат, не казался ему ни выцветшим, ни устаревшим, а, напротив, все, и этот плакат, напоминало ему не застой, а движение, и сам он представлялся себе в центре, в гуще этого движения.
«Я отец Николая Богатенкова», — сказал он, здороваясь с председателем сельсовета Федором Степановичем, протягивая ему руку и отмечая про себя, как молодо выглядит тот.
«Очень приятно, — ответил Федор Степанович, пожимая руку подполковнику и приглашая его сесть. — Слушаю вас».
«Я знаю все, вернее, многое из того, что случилось с моим сыном. Мне рассказали в районном отделении и в районной прокуратуре. Но мне хотелось бы услышать еще кое-какие подробности, посмотреть место пожара и, может быть, узнать у вас или у директора школы, наконец, у хозяина или у хозяйки, как жил здесь мой сын», — сказал Богатенков.
Богатенков помнил, как Федор Степанович с минуту напряженно и внимательно смотрел на него, будто выбирал, что говорить: или то, что он действительно думал о Николае и обо всем, что случилось, или отделаться просто общими фразами.
«Ну что ж, — наконец произнес он. — Что я могу сказать? Был пожар, был взрыв — это вам известно. А кинулся ваш сын в огонь за рукописью. Его держали, не пускали, но он вырвался, и тут… все произошло. Я его на руках вынес, он был в очень тяжелом состоянии. А сейчас он в Белодворье, в больнице, мы все время следим за ним: и школа и я. Когда, знаете, позвонили мне, что нужна кровь для вашего сына, тут в полчаса целая машина людей собралась, поехали в Белодворье, не пожалели — вот отношение к вашему сыну. Люди у нас хорошие, душевные. И мне, поверьте, самому странно, как жил среди нас этот Минаев. Да и какой он крестьянин, давно уже не крестьянин — предприниматель, которому только разворота нет! И все мы ходили рядом с ним и ничего не замечали!.. Да, о вашем сыне: я только что разговаривал с главным врачом…»