Уже начинало светать, когда он подошел к дому Шалой. Он вошел во двор со стороны огорода и постучал в окно.
В избе загорелся свет. Потом открылось окно, и Мария Шалая, одинокая пожилая женщина, выглянула во двор. Плечи и грудь ее были укутаны платком.
— Кто тут? — спросила она негромким спросонья голосом, но уже в ту самую секунду, как спрашивала, она увидела стоявшего у стены Минаева с деревянным сундучком и узлом в руках. — А-а, — протянула она не то обрадованно, не то разочарованно, — прибыл? Здесь Алевтина, у меня. Ты погоди, я сейчас отворю.
Минаев подошел к крыльцу. Но дверь открыла ему не Шалая, а Алевтина. Она с минуту стояла, держась рукою за косяк, не приглашая мужа и сама не двигаясь навстречу ему. На ней было вылинявшее и по-старушечьи широкое ситцевое платье, то самое, в каком она была одета тогда, в день пожара, и какое было теперь единственным у нее. Луна, низко висевшая над соседней крышей, хорошо освещала ее давно уже располневшую и ставшую теперь, к старости, неуклюжей фигуру и готовые вот-вот заплакать глаза, и Минаев, как ни был он озабочен собой, как ни охватывал его страх перед будущим, перед тем самым людским возмездием, которого он боялся всю жизнь и которое висело теперь над ним готовой оборваться каменной глыбой, — Минаев с грустью посмотрел на Алевтину. В какое-то мгновение, как это случилось с ним несколько часов назад, когда он с гребня увидел родную деревню, он как бы сразу представил себе всю свою прожитую с ней жизнь, в которой были только ненависть, ожидания и мучения и в которой не было ни обычной человеческой теплоты и ласки, ни любви, нежности и согласия, что украшает и расслабляет душу; он вдруг почувствовал, что не принес ей, этой стоявшей перед ним в дверях женщине, счастья, не принес радости, хотя, как ему казалось сейчас, думал только об этом и стремился только к этому, и ему тяжело и мучительно было за нее. «Этого ли я хотел? Да этого ли я хотел?» — подумал он, болью ощущая это прокатывавшееся в нем чувство. «Но я ли не мог? Или мне не дали? — тут же проговорил он, как бы возражая себе и заглушая вспыхнувшую минутную жалость. — Не дали, слышишь, не дали», — мысленно продолжил он, напрягаясь и щуря глаз и снова весь проникаясь ненавистью к людям и страхом перед возмездием. Он стоял и смотрел на Алевтину, не выпуская из рук сундучок и узел и чувствуя под рубашкой тяжелый и холодный сверток; он ждал, когда она подойдет к нему. Она подошла, прижалась к его груди и сначала заплакала как будто тихо, робко и покорно, но тут же вдруг заголосила громким и надрывным, как на похоронах, криком.