— Опоздала, Орлова, — проскрипел он, — зато хахаля себе уже заморского подцепила, молодец девочка, далеко пойдешь. Оставь скрипку и иди пока на места для зрителей, сейчас будет петь наше дарование, Листьева, так что рекомендую заткнуть уши. Только кавалера своего забери, а то его матушке придется явно не по нраву, что он здесь ошивается.
Оставив футляр за сценой, я направилась в зал, чтобы занять места, утягивая за собой французского музыканта, когда вдруг он предложил мне:
— Voulez-vous boir un café avec moi avant le concert?******
Меня несказанно удивило его предложение, но второй раз отказываться было неудобно, тем более намерения француза выглядели вполне дружелюбными. Тем более мне не мешало бы успокоить нервы перед концертом, которые снова начинали давать о себе знать, когда я переступила порог актового зала.
Пройдя за руку с Пьером под завистливыми взглядами одноклассниц в заднюю часть зала, где на время праздника оборудовали буфет, я уселась напротив него за покрытый зеленой клетчатой скатертью столик. Улыбчивая старшекурсница поставила перед нами два высоких стакана с диковинным заморским напитком, именовавшимся "какао" с шапкой из молочной пены и корицы сверху и тарелочки с пирожными — еще теплые трубочки, наполненные чудным сливочным кремом. Я с аппетитом уплетала невиданные доселе лакомства, не обращая особого внимания на болтовню Пьера, увлеченно рассказывавшего что-то о своих выступлениях.
Вскоре, доносившееся до меня сквозь занавеску пение смолкло, и раздались овации. Поняв, что это означает, я залпом допила какао и, вскочив на ноги, помчалась в зал, попутно объясняя Бернье, что сейчас черед моего выступления. Как выяснилось, вернулись мы как раз вовремя — в то время как я шагала к своему месту между Гордеевой и Садеевой, Катенька Листьева, раскрасневшись от удовольствия и обнимаясь по пути со всеми подряд, шла на свое место среди зрителей. Заняв свое место в оркестре, я подняла смычок и вместе со всеми принялась играть очередной этюд. Но тут, на середине сольной партии, я услышала негромкий хлопок, и инструмент издал фальшивую ноту. На моих глазах, одна из струн скрипки лопнула, и завилась улиткой, больно хлестнув меня по лицу. Сидевшая слева от меня со своей арфой Нина ехидно усмехнулась и подмигнула Жожо, которая озабоченно разглядывала собственные холеные ручки, проверяя, не обломались ли ноготки от игры на треугольнике. Услышав ужасающие звуки, издаваемые моим инструментом, Гордеева зажала ладонями свои хорошенькие ушки:
— Как только эту бездарь Орлову взяли в ансамбль! Звук, будто наш денщик дрова пилит, — простонала она.
Залившись краской до корней волос, я опустила голову и продолжила извлекать из многострадального инструмента нечто, больше похожее на визг пилы, чем на музыку. Семен Олегович буквально прожигал меня зрячим глазом, давая понять, что наказания за такой позор мне не избежать. На глаза наворачивались слезы, я могла поклясться, что за этим стоит кто-то из моих одноклассниц, которые в данный момент покатывались со смеху, слушая мою игру. Чувствуя, как на глаза наворачиваются жгучие слезы, я доиграла с грехом пополам партию, и, когда девочки стали расходиться, уступая место Пьеру, который должен был играть на пианино свой коронный "Вальс цветов", я хотела было улизнуть, поискать Аню, но Романов поманил меня к себе. Я понуро потащилась к учителю, предчувствуя разнос и слыша за спиной злорадное хихиканье одноклассниц, уже предвкушавших, как меня с позором исключат из ансамбля.
— Орлова, ты что творишь? Что это за позорище, разрази меня гром? Кошки орут мелодичнее, чем ты играешь! Твой отец был великим музыкантом, а ты оскандалилась перед зарубежными гостями, так держать, девочка, — громыхал он необъятной горой надо мной.
— Но я ведь... — попыталась было я оправдаться и рассказать о струне, но мои слова перекрыл новый поток брани.
Несправедливые упреки сыпались на мою голову градом, я не могла даже раскрыть рот, чтобы вставить хоть слово в поток гневной речи учителя. Наконец, он закончил свою обличительную речь и я, из последних сил сдерживая слезы, поплелась на свое место в зале.
Усевшись на свое место, между Шурочкой и Асей, я во все глаза смотрела на Пьера, одетого в прекрасный черный фрак и высокий цилиндр, и выглядящего очень грациозно.
— Не очень-то уж он и красив, — шептались девочки впереди меня.
— О, нет, девушки, он прекрасен, восхитителен! Красивее никогда не видала! — вполголоса говорили другие.
В общем, институтки разделились на два лагеря: одни считали, что юный Бернье был просто потрясающим, а остальные кривили губы, и не соглашались с ними. Но вот, все замолкли и, учтиво поклонившись все собравшимся в зале, музыкант подошел к роялю и принялся играть мою любимую композицию из балета "Щелкунчик". Звуки так и лились из-под его тонких изящных рук. Они то внезапно замирали, то вдруг музыка начинала литься громко и сильно, fortissimo, а затем снова сменялась на pianissimo. Играл он увлекательно и удивительно; пальцы его так и прыгали по клавишам, мы сидели все очарованные дивной, восхитительной игрой, боясь проронить хотя бы малейший звук. Даже болтливые Ася с Веркой умолкли. Наконец, музыка смолкла; Бернье встал и поклонился нам. Все разразились бурными аплодисментами и принялись швырять на сцену бумажные и тряпочные самодельные цветы и маленькие сувениры. В очередной раз поклонившись поклонницам, Пьер неожиданно поднял со сцены одну безумной красоты жемчужно-белую шелковую розу, и пошел между рядов, направляясь к нам. Сидевшая возле меня Бестужева побелела так, что ее крючковатый нос, о котором у нас ходили разные слухи, выделился на фоне мертвенно-белого лица ярко-алым пятном.