I fully share your enthusiasm for Russian Westerners (then and now) and I believe that the course they indicated was (and is) the only true one for Russia to take. You are right in stressing the early roots of Westernism. At the same time, I would allow more general support for Slavophil’s ideas than you seem to give. The Orthodox religion, by isolating Russians for so long from the main body of Christianity, had created a sense of uniqueness and defensiveness that takes, in modern times, the form of exclusive nationalism. On my recent trip to Russia (June 1988) I ran into more Slavophils than Westerners[17]
Оба высказанных мнения позволяют мне сделать два вывода. Во-первых, о колоссальном значении славянофильского представления о совершенно особой, ни с чем не сравнимой русской судьбы, на которую всегда можно сослаться, когда осознание отодвинутости соплеменников Толстого и Достоевского на самый дальний край европейского культурного пространства (дальше прибалтов, дальше украинцев, а может быть, и белорусов!) становится невмоготу. И во-вторых, об огромной привлекательности главного идеала западников — мечты об уважении к достоинству отдельно взятой человеческой личности, которое и составляет главную цель исторического прогресса. Прогресса, который хотя бы частично удалось осуществить в России в период ее наивысшего расцвета и который был бы немыслим без неустанной созидательной деятельности русских западников и — шире — русских европейцев.
Что удалось западникам
В начале шестидесятых годов XIX века, в эпоху Великих реформ, многим даже самым пристальным наблюдателям русской общественной жизни казалось, что непримиримый спор западников и славянофилов давно утратил свою актуальность и что оба предлагавшихся ранее решения русских “проклятых вопросов”, западническое и славянофильское, в равной степени устарели. “К их домашним раздорам наше время совершенно равнодушно”[18], — писал Достоевский о славянофилах и западниках в объявлении о подписке на журнал “Время” на 1861 год. A спустя год он иронизировал:
Конечно, западничеству не растолкуешь его исключительности ни за что; только обругают за это, и больше ничего. С славянофилами тоже в этом смысле спорить нельзя, всё одно что воду толочь. Не за смысл, собственно, этих старинных теорий мы теперь и упрекаем их. Мы верим, что эти две наивнейшие и невиннейшие теперь в мире теории умрут наконец сами собою, как две дряхлые ворчливые бабушки в виду молодого племени, в виду свежей национальной силы, которой они до сих пор не верят и с которой до сих пор, по привычке всех бабушек, обходятся как с несовершеннолетней малюткой[19]
Однако история показала, что великий писатель был не прав. “Наивнейшие и невиннейшие” теории оказали огромное влияние и на самого Достоевского (впрочем, сам он этого нисколько не отрицал), и на состояние русских умов на протяжении полутора столетий. Более того: внутренняя и внешняя политика России, государственные и правовые институты, наука и культура развивались в идеологическом горизонте, возникшем в результате “старинной” полемики западников и славянофилов. О воздействии последних на судьбы страны во второй половине XIX и в ХХ веке было написано немало. О роли западников и западничества в определении исторических судеб России в последние предреволюционные десятилетия известно гораздо меньше.
Как бы ни пытались доказать, что западничество (как и славянофильство) было лишь доморощенной, “салонной” теорией, факты свидетельствуют об ином. Едва возникнув, еще в сороковые годы, оно пусть в строго ограниченных рамках, но все же начало воздействовать на русскую общественную жизнь. Дело в том, что идеи, выдвигавшиеся западниками и распространявшиеся ими не только в ходе дебатов в московских и петербургских гостиных, но и в печати, отвечали насущным духовным потребностям образованной публики, оказывались созвучными с наиболее чувствительными пунктами ее “горизонта ожиданий”. Особую популярность сыскали статьи Белинского, которые вызывали у читателей литературных журналов неслыханный энтузиазм[20] Важно подчеркнуть тот факт, что именно западничество, а не славянофильство отвечало чаяниям широких кругов образованного общества в середине XIX века, — и лишь спустя десятилетия симпатии стали разделяться поровну, а иногда, как, например, в начале XX столетия или позднее, в брежневские времена, даже склоняться в сторону славянофильства. И вновь стоит обратиться к Достоевскому шестидесятых годов, к Достоевскому-почвеннику, который — на этот раз в высшей степени метко и проницательно — определил причины, по которым современное ему русское общество решительно предпочло славянофилам западников[21]: