Роза и Лилия…
Название звучало изысканно и обманчиво, скрывая за цветами и легкостью намеков темную изнанку бостонского высшего света. Вивиан окунула перо в чернильницу. На белом просторе бумаги появились первые слова, робкие и неуверенные, словно шаги в неизведанное. Но с каждой новой строкой слова обретали силу, выстраиваясь в предложения, словно кирпичики в фундаменте будущей статьи. И в самом сердце этого процесса, между строк описаний и фактов, снова возникал образ таинственного незнакомца, теперь уже не как непрошеное воспоминание, а как неотъемлемая часть этой истории, ключ к разгадке ее запутанных узлов. Он был тайной, которую ей предстояло разгадать, и строки ее статьи становились первой попыткой приблизиться к этой разгадке, словно письма в бутылке, отправленные в неспокойное море неизвестности.
За окном, в черной воде залива, отражались огни «Розы и Лилии» — маяка для тех, кто плывет против течения…
Солнце, словно утомленный странник, с трудом пробивалось сквозь плотные, тяжелые шторы из дамасского бархата. Узор арабесок, вышитый золотой нитью, казался особенно мрачным в этот час. Золотые полосы света, упавшие на темный дубовый паркет, напоминали о ранах, нанесенных минувшей ночью. Пылинки, крохотные свидетельницы времени, кружились в воздухе, напоминая рой танцующих фей над фарфоровой статуэткой Амура, застывшего в вечном безмолвии на старинном комоде. Вивиан зажмурилась, пытаясь укрыться от назойливого света под кружевным, слегка пожелтевшим от времени одеялом, любовно сшитым руками ее покойной матери. Голова гудела, как растревоженный улей, от недостатка сна, а в груди все еще ощущалось тупое ноющее напряжение — болезненное эхо пережитых волнений минувшей ночи.
С неохотой она выбралась из постели, и, зябко поежившись, накинула на плечи халат из тончайшего китайского шелка, расшитый яркими, словно живыми, пионами – ую роскошь в ее скромном гардеробе. Босиком, ступая по холодному паркету, она направилась к умывальнику, в тщетной надежде смыть с себя остатки дурных сновидений и сковывающее разум отчаяние. Холодная вода, словно пощечина сварливой сплетницы, прогнала остатки сна, но, увы, не избавила от тяжелых, словно свинцовые гири, мыслей.
Едва Вивиан переступила порог спальни, как снизу донесся отчетливый цокот каблучков – звук, от которого у нее всегда пробегали мурашки по коже. Тетушка Агата, облаченная в строгое черное шелковое платье с высоким воротником, словно закованная в броню, восседала за массивным столом из красного дерева, где, словно на алтаре, красовался сервиз Wedgwood с тонким позолоченным цветочным орнаментом в соседстве с аккуратно сложенным утренним выпуском газеты «Бостон Глоуб».
— Ты вернулась непозволительно поздно, – произнесла Агата ледяным тоном, даже не удостоив племянницу взглядом. Ее тонкие, аристократические пальцы, украшенные массивным кольцом с сапфиром, принадлежавшим покойному мужу, нервно перебирали белоснежную, накрахмаленную салфетку, выдавая скрытое волнение под маской невозмутимости. – Опять твои… репортерские дела?
Столовая была залита мягким утренним светом, однако в атмосфере чувствовалась скованность. Запах свежего кофе и горячих круассанов смешивался с ароматом лавандового масла, которым тщательно, словно драгоценность, полировалась мебель. Запах, от которого у Вивиан начинала болеть голова, как от долгого пребывания в душной оранжерее.
— Мы ведь уже говорили об этом, – ровно ответила Вивиан, зная, что любые подробности лишь спровоцируют новую волну упреков и обвинений. В голосе ее слышались отголоски усталости и смирения.
— Говорили?! – Агата фыркнула, с силой поставив чашку обратно на блюдце. Звук получился чуть громче, чем требовалось, словно намеренно подчеркивая ее раздражение. – Ты не ответила ни на один вопрос! Что скажут миссис Уинтроп или миссис Хиггинсон? Ты ведешь себя как…
— Как женщина, которая сама зарабатывает на хлеб? – резко перебила Вивиан, поставив свою чашку на стол с такой силой, что ручка ее дрогнула, оставив предательскую каплю чая на белоснежной скатерти с вышитым фамильным гербом Харперов. На обрамленном каштановыми локонами лице застыло выражение непримиримого бунта.
Тетушка втянула воздух, будто уколотая булавкой. Ее глаза, цвета потускневшего серебра, сузились, выдавая гнев, тщательно скрываемый за маской светской учтивости.
— Ты все еще ставишь эти… низкопробные заметки выше достойного замужества, Вивиан? Джентльмены не женятся на девушках, чьи имена печатают рядом с уголовными хрониками! Ты позоришь имя семьи!