— Вы с ума сошли! — вырвалось у Вивиан, когда ее ботинок зацепился за рытвину в прогнившем полу. Она едва не упала, но его рука резко обхватила ее талию, притянув так близко, что сквозь тонкую шерсть платья она почувствовала тепло его тела. Его дыхание, с примесью бренди и табака, коснулось ее виска, а пальцы, сжимающие ее бок, на мгновение замерли — будто он сам не ожидал этой внезапной близости.
— Безумие — единственное оправдание этой прогулки, — он усмехнулся, поправляя галстук, съехавший набок. Его голос звучал спокойно, но в глазах, серых как свинцовые тучи над гаванью, читалось напряжение. — Вы же хотели правды, Харпер? Правда редко прячется в гостиных.
Он отпустил ее, и холодок ноябрьского воздуха снова пробрался под ее одежду. Вивиан, стараясь скрыть дрожь в коленях, шагнула к краю крыши. Отсюда, сквозь дымку, виднелись мачты кораблей, будто иглы, протыкающие небо.
Дэш вытащил из кармана серебряную фляжку, протянул ей:
— Бренди? Для храбрости.
— Я предпочитаю храбрость без ваших провокаций, — она отстранилась, чувствуя, как дрожь в коленях сменяется жаром гнева.
— Какой утонченный идеализм, — он пригубил, не сводя с нее глаз. — Но идеалисты редко доживают до финала второго акта.
— А циники не дожидаются антракта, — парировала Вивиан, замечая, как его взгляд скользнул к ее губам.
Он рассмеялся — низко, глухо, как гул паровоза в туннеле.
— Вы хоть знаете, за кем охотитесь? — внезапно спросил он, доставая из портфеля конверт с восковой печатью в виде лилии.
— За правдой, — она выхватила конверт, но он не отпускал.
— Правда — дама капризная. Любит приносить неприятности.
— А вы, Уиттакер, любите опасные игры? — она дернула конверт, и печать лопнула с тихим хрустом.
— Обожаю, — он отпустил, улыбка медленно расползалась по лицу. — Особенно в вашем обществе.
Гудок парохода на Чарльз-Ривер разрезал ночь. Вивиан сунула конверт за корсет, где уже лежали ключи от редакции и медальон с потертым портретом матери.
— Встретимся в «Глоуб»? — спросил он, ухмыляясь.
— Только если вы не сунете нос в мою статью, — бросила она через плечо, уже спускаясь по лестнице.
Его смех преследовал ее до угла, где фонарь освещал афишу театра — балерина в пачке, застывшая в прыжке.
«Лети, пока не упала», — подумала Вивиан, ускоряя шаг.
***
В доме на Маунт-Вернон-стрит рассвет прокрадывался в комнату, как незваный гость, окрашивая стены в перламутровые тона. Лучи солнца, пробиваясь сквозь тяжелые шторы цвета выгоревшего бархата, золотили пылинки, кружащиеся над письменным столом. Воздух был насыщен терпким ароматом чернил «Паркер» и воска от догоревшей свечи, чей огарок застыл в бронзовом подсвечнике в форме лиры.
Вивиан, уткнувшись лицом в подушку из дамасского шелка, вздрогнула от крика чайки за окном — пронзительного, как нож сквозь марлевую завесу сна.
Спальня, заставленная реликвиями прошлого и настоящего, напоминала кабинет ученого-затворника: стопки газет громоздились на письменном столе, испещренные заметками и чернильными кляксами. На дубовом секретере, инкрустированном перламутром, в беспорядке лежали блокноты, перья, вырезки из статей. Между страниц «Бостон Глоуб» виднелись вырезки из «Женского журнала» — тетушкина попытка привить племяннице изящные манеры. У стены, под портретом матери в платье с высоким воротником и рукавами-буфами стояла фарфоровая кукла в платьице цвета чайной розы — единственная уцелевшая игрушка из детства. Напоминание о доме, которого больше нет.
По телу пробежала дрожь — не от утреннего холода, а от горьких воспоминаний. Этой ночью ей снился один и тот же кошмар, который вновь и вновь повторялся на протяжении восемнадцати лет: отец, толкающий ее в окно, крик матери, сливающийся с треском балок, объятый пламенем дом, чьи безжалостные языки уничтожали все на своем пути — в том числе и обои с розами в ее крошечной детской с пианино — те самые обои, которые тетушка Агата называла «вульгарными».