Вивиан замерла, словно загнанный зверь, почувствовав на себе острый взгляд тетушки. Агата восседала в вольтеровском кресле, подобно королеве на троне. Ее высокая, прямая спина выдавала железную волю, а тонкие, аристократичные пальцы сжимали край шерстяного пледа цвета слоновой кости. На пледе вышитая витиеватая монограмма «E.S.» - безмолвное напоминание о покойном муже, Эдвине, чью память Агата чтила с фанатичным упорством.
Тусклый свет керосиновой лампы, стоявшей на столике рядом с чайным сервизом Meissen, выхватывал из темноты строгие черты ее лица. Морщины вокруг тонких, поджатых губ казались трещинами на безупречной фарфоровой маске, выдавая годы подавленных эмоций и невысказанных обид. В комнате отчетливо ощущался слабый аромат лавандовых саше, искусно спрятанных в недрах комодов и секретера – единственная уступка Агаты чувственности, но тщательно выверенная и дозированная.
— Тетушка, почему вы еще не спите? — Вивиан постаралась придать своему голосу нотки безразличия, небрежно снимая шляпку, но ее руки дрожали, когда она поправила выбившуюся прядь.
Агата скользнула по ней долгим взглядом.
— Как можно спать, когда юная леди шляется по ночному Бостону, словно какая-нибудь… уличная актрисулька? — Агата отставила чашку с остывшим чаем. Звон тонкого фарфора прозвучал в тишине, словно выстрел пистолета, заставляя Вивиан вздрогнуть. — Где ты была, Вивиан? Отвечай!
Вопрос повис в воздухе, тяжелый и невысказанный, смешавшись с запахом гари из камина, где едва тлели угли. Вивиан, расстегивая плащ с подкладкой из кроличьего меха – подарок тетушки, преподнесенный с дежурной учтивостью, – почувствовала, как влажный холод проникает под кожу, сковывая ее, словно ледяные оковы. Она бросила мимолетный взгляд на фарфоровый сервиз: тонкий узор золотых листьев безупречно повторялся на каждой чашке, графине и молочнике – элегантный и безупречный, как и сама Агата. Даже сейчас, в домашнем халате из плотного темно-синего бархата, с волосами, тщательно уложенными в сложную прическу, не допускающую ни единой выбившейся пряди, Агата казалась воплощением незыблемой, надменной власти.
Вивиан сжала в руке перчатки, словно ища в них опору, тщательно подбирая слова.
— В редакции, — ответила она, стараясь говорить как можно спокойнее, чувствуя, как в горле пересохло. Она прекрасно знала, что сейчас начнется. Ежевечерний допрос о ее «непристойном» образе жизни, о ее «бесстыдном» поведении и о том, как она «позорит имя Харпер».
— В редакции? В таком виде? — Голос Агаты зазвенел, словно натянутая струна. — Ты пахнешь… борделем.
Тетушка медленно встала и шагнула вперед, ее глаза, обычно холодные, теперь вспыхнули едва сдерживаемым гневом.
— Ты забываешь, что живешь не в своем доме, Вивиан. Я дала тебе кров, я терплю твои выходки, но всему есть предел.
Вивиан почувствовала, как ее пальцы сжались в кулак.
— Я всего лишь делаю свою работу.
— Работу? — Агата горько усмехнулась. — Порядочные женщины не работают в газетах, не расследуют преступления и уж тем более не возвращаются под утро в таком виде.
— Порядочные девушки не разоблачают коррупционеров, тетя, — парировала Вивиан, чувствуя, как в ней закипает раздражение. Она нервно теребила край воротника, чувствуя, как кружево царапает кожу.
— Коррупционеров? Не забывайся, Вивиан! Ты играешь с огнем. Ты думаешь, что ты неуязвима, что ты можешь справиться со всем сама, но однажды ты обожжешься так, что уже не сможешь оправиться. Мы все живем в мире мужчин. Мужчин, которые позволят тебе быть дерзкой и независимой, пока это их забавляет. Но когда ты переступишь черту… кто встанет на твою защиту?
— Я знаю, что делаю, тетя, — пробормотала Вивиан, стараясь казаться уверенной, но ее голос предательски дрогнул.
— Нет, ты не знаешь! Ты слепа в своей гордости и упрямстве. Ты думаешь, что можешь изменить мир, но мир, в конце концов, изменит тебя!
Вивиан почувствовала, как ее плечи опускаются. Тетушка Агата всегда умела находить самые болезненные точки, проникая сквозь броню ее независимости и самоуверенности.
Девушка сделала шаг назад.
— Доброй ночи, тетя.
Она развернулась и направилась в вестибюль, стремясь прекратить этот разговор, пока он не зашел слишком далеко. Ее рука скользнула по резной перильной стойке из красного дерева – той самой, что отец привез из Индии за год до трагического пожара, унесшего его жизнь. Прикосновение к гладкой, отполированной поверхности дерева отозвалось в ее сердце острой болью.
Голос Агаты, холодный и пронизывающий, словно ледяной ветер с Чарльз-Ривер, настиг ее на лестнице.
— Однажды ты поймешь, Вивиан… — она сделала небольшую паузу, наполненную мерным тиканьем старинных часов с маятником в виде якоря, — …что даже самое жгучее любопытство не стоит того, чтобы рисковать своей репутацией.
Агата снова замолчала, словно взвешивая каждое слово, и когда заговорила вновь, в ее интонации уже не было привычной строгости – лишь уставшая нота, хрупкий треск, напоминающий звук разбивающейся фарфоровой чашки, упавшей на дорогой персидский ковер.
— Чтобы выжить в этом мире, Вивиан, одного женского упрямства недостаточно. Твой отец… — голос Агаты дрогнул, в нем послышалась неприкрытая боль.
Но Вивиан уже бежала прочь, вверх по лестнице, словно спасаясь от преследования, оставляя тетушку в сумрачном свете умирающего огня. Когда ее тень растворилась в полумраке второго этажа, Агата устало откинулась на спинку кресла и, прикрыв глаза, едва слышно прошептала:
— Она вся в тебя… Такая же своевольная и безрассудная.
Словно говорила тому, кого давно уже не было в этом доме, тому, кто оставил после себя лишь горькие воспоминания.
Через мгновение огонь в камине окончательно потух, оставив лишь слабые отблески на темных панелях стен. Агата протянула руку и погасила лампу. Комната погрузилась в полную темноту, и лишь угли в камине, словно раскаленные глаза прошлого, продолжали смотреть на нее, напоминая о том, что было потеряно навсегда.
Наверху, в комнате, где когда-то царила девичья нежность, а теперь лишь угадывались следы былой красоты в обоях цвета увядших пионов, Вивиан устало прислонилась спиной к массивной дубовой двери. Глубокий вдох наполнил ее легкие смесью запахов, каждый из которых хранил свою историю: успокаивающая лаванда из мешочка, спрятанного в ящике стола, терпкое дерево старинной мебели, и вездесущая пыль от бумаги, пропитавшая воздух библиотеки, расположенной этажом ниже. Блокнот в кожаной обложке, исписанный плотным почерком с заметками о «Розе и Лилии» с глухим стуком упал на поверхность мраморного туалетного столика, случайно задев изящный флакон духов «L’Heure Bleue». Хрупкое стекло покачнулось, и комната на мгновение наполнилась горьковато-сладким ароматом ириса и ванили, напоминавшим о беззаботных днях.
Зеркало в резной раме из черного дерева, чудом уцелевшее, но треснувшее в ту страшную ночь пожара, раздробило ее отражение на осколки: здесь – темные, болезненные синяки под глазами, свидетельство бессонных ночей и пережитого стресса, там – упрямо поджатые губы, выдававшие ее решимость и несгибаемый характер, а в самом уголке, среди переливов тусклого света, поблескивал материнский медальон, висевший на тонкой серебряной цепочке. Металл был холодным от прикосновения ночного ветра, проникавшего сквозь щели в старой раме окна.
Вивиан медленно подошла к большому, почти в пол, окну, с трудом отодвинув тяжелую задвижку. Скрип петель разрезал тишину комнаты, и створки распахнулись, впустив в комнату резкий вой ночного ветра. Он трепал ее волосы, проникал под шерстяное платье, обдавая кожу неприятным холодом. Где-то вдали, за сложной мозаикой крыш домов с остроконечными фронтонами, маячили неровные огни доков. Мерцающие желтые пятна отражались в темной воде гавани. Крики чаек, мечущихся над портом.
Тишина комнаты, нарушаемая лишь тихим тиканьем часов на каминной полке, казалась обволакивающим бальзамом после духоты борделя и колких слов тети. Скинув платье цвета увядшего мха, все еще хранившее легкий аромат пудры и тревожное эхо шепота за портьерами, Вивиан подошла к письменному столу. Лампа, словно покорная луна в миниатюре, бросала мягкий свет на стопку чистой бумаги и перо, покорно ждущее ее руки.
Но мысли, словно непоседливые мотыльки, кружились вокруг событий вечера, не давая сосредоточиться на сухих фактах репортерского расследования. Слова тетушки, полные тревоги и упрека, еще звенели в ушах, тяжелым грузом ложась на плечи ответственности. И сквозь этот назойливый хор пробивался непрошеный образ — таинственный джентльмен. Его властный профиль, резкие скулы, взгляд цвета бурбона, прожигающий насквозь, возникали в памяти с неотступной настойчивостью. Его голос, бархатный и насмешливый, звучал между строк невысказанных вопросов, оставляя послевкусие тайны и неразгаданной загадки.