- Возьмите меня с собой? - предлагает-спрашивает Николай, заглядывая Якову в глаза, словно какая чудная зверушка из старой детской сказки. Так и ждется, что он сейчас продолжит: я тебе пригожусь.
“Пригодишься, пригодишься, да и не только в Полтаве”, - думает про себя Гуро, задумчиво щурясь и кидая один короткий, но выразительный взгляд на скопившиеся за вечер-ночь на полу бутылки. Гоголь заливается мучительным румянцем, и взгляд у него становится тоскливый-тоскливый.
Даже Якова пронимает, а уж он на своем веку тоскливых взглядов видел - не счесть.
- Пять минут у вас на сборы, - сообщает Гуро, разворачиваясь к двери, мечтая уже вдохнуть свежего чистого воздуха.
- Спасибо, Яков Петрович, - заполошно, тихо шепчет юнец, оглядываясь по сторонам, словно пытаясь сообразить, с чего начать сборы.
Яков бы на его месте позавтракал, так что в высшей степени бесчеловечно было давать писарю столь ничтожно малое время на сборы. Но по Николаю хорошо было видно - пить не умеет, похмеляться - тем более, а значит сколько-либо приличную еду в себя затолкнуть еще долго не сможет. Так чего время терять? И без того пришлось его ждать добрых минут двадцать - и Гоголь прекрасно это понимал, отчего вид имел, садясь в экипаж, несчастный, похмельный и виноватый.
На Якова напротив накатило благодушие - не от несчастного вида подопечного, конечно, и не от предстоящей долгой дороги, а от ситуации в целом - перспективное дело, какое-никакое, а разнообразие в виде сельской местности, Видящий под боком - дурной, молодой и неопытный. Есть от чего довольно щуриться, иногда с сочувствием поглядывая на спутника. Яков и рад бы помочь - и мог бы, но это Светлым можно со своим непрошенным добром в любые щели соваться, а порядочному бесу необходимо какое-никакое согласие. Николаю сейчас предлагать помощь - Гуро невольно представляет себе рекламный текст в соответствующем газетном разделе “лечу похмелье наложением рук, опыт работы - два тысячелетия” - только пугать бедолагу неожиданным вниманием, так что Яков держит при себе свои умения.
Николай при себе держит свой обед, что, судя по его позеленевшему виду, тоже вполне себе геройство.
Дорога, в общем, выдается скучная и на события бедная.
========== Часть 2 ==========
То ли дело публика в Диканьке - диво, а не люди. Они, вот такие, и в столице, конечно, встречаются, но не в той концентрации. Беспробудно темные, суеверные, от слова “эксгумация” приходящие в священный ужас. Сказать, что Яков от этих мест пришел в полнейший восторг, означает как минимум скромно промолчать.
А вообще - сами виноваты, сказано было в депеше - на льду покойницу хранить, так слушаться надо высокого начальства, а не своевольничать. Порядок должен быть, порядок.
Покойников тревожить Гуро и сам не очень-то любил, редко когда, но находились беспокойные души, с которыми из-за такой мелочи потом проблем не оберешься. Но тут не для пустого интереса, тут для дела, так что взбелениться деревенской девке не из-за чего. Ну а методы вскрытия у Якова самые классические - никакой чертовщины. Только врачебные инструменты и собственные навыки.
Николай сидит в углу сарая, старательно не глядя ни на покойницу, ни на Гуро, только в свои записи смотрит, не поднимая глаз. Дышит через раз, вздрагивая от каждого звука - что от чьих-то криков во дворе, что от треска костей. Но пишет старательно, Яков слышит, как он пером по бумаге водит, записывая каждое его слово.
- Вам, может, проветриться сходить, Николай Васильевич? - сжаливается Гуро, вдоволь налюбовавшись обескровленной покойницей и вытирая руки. - Я подожду.
- Нет-нет, - писарь мелко трясет головой, поворачиваясь к Якову, но все еще избегая смотреть на покойную. - Давайте закончим.
- Ну как прикажете, - каплю насмешливо соглашается Гуро, вновь склоняясь над девицей и заглядывая в разверзнутую грудную клетку. - Записывайте, Николай Васильевич.
Николай записывает. И в обморок не падает, хотя, наверное, грохнулся бы, если б Яков его подозвал посмотреть, но Гуро не до этого - дело и правда пахнет нехорошо. Чужой темной волей, которой не место в этой деревне, не время в этом веке, да и вообще нечего делать на этой земле, уж без ведома Якова так точно.
Пока Николай на свежем воздухе все силится отдышаться, Яков перечитывает его записи, проверяет и остается вполне доволен.
- Отобедаете со мной? - предлагает между делом, возвращая писарю бумаги, и, глядя на его несчастно нахмуренные брови, отмахивается. - Бросьте вы это, Николай Васильевич. Что ж вы, после каждого покойника будете мне голодовку устраивать? Пойдемте, я вам о деле расскажу, а вы отдышитесь между прочим.
За обедом Яков рассказывает ему о Всаднике, во всяком случае то, что написано в официальных бумагах, не вдаваясь, пока что в собственные мысли. Мысли эти еще стоило организовать в стройную идею, а потом и Николая подготовить к их восприятию. Делать это сейчас, когда он с отсутствующим видом пилит туповатым ножом кусок мяса и размышляет - зачем все-таки Гуро согласился его с собой взять, зачем теперь мучает, то покойниками, то обедами - совершенно безжалостно. Смотреть на беднягу сил нет никаких, даже бесовских - хоть по волосам его трепли и спать укладывай - да и кроме него у Якова дел пока невпроворот, так что мальчонку он отпускает погулять-проветриться, наказав не влипать в неприятности. Дело, конечно, бесполезное, по лицу Гоголя видно, что в неприятности он влипнет, даже если ему придется долго и упорно за ними идти, но не держать же его на привязи, как собачонку. Да и уйти далеко все равно не сможет, заплутает или в беду попадет - так Яков его отыщет, не великое дело.
Примерно об этом Яков думает, глядя в спину удаляющемуся писарю - тот в своей крылатке похож на попуганного кошками вороненка,зрелище немного трогательное, немного грустное.
Яков думает. О начальнике местной полиции, который скорее язык свой проглотит, чем слово лишнее скажет - все боится какие-то свои оплошности, недоделки выдать. Бинх, так-то, человек условно неплохой. Смелый, делу преданный, но скользкий, хитрый. Таких легко использовать, а вот работать с ними трудно, особенно, когда информацию проще клещами вытянуть, чем вопросами. А за клещи пока рано браться. Думает Яков о девицах покойных, обескровленных, между которыми и связи толковой не углядишь, и людям пока не объяснишь, как эти убийства вписываются в концепцию современного мира, потому что не вписываются они ровным счетом никак.
О местных Светлых Яков тоже думает, даже в церквушку решает заглянуть, посмотреть, как там дело обстоит, потому что на улице ни одного златоглазого не видать, хотя и дети бегают, и девки вполне приличного вида шастают. В большом-то городе Светлые часто по домам своих подопечных отсиживаются, на улицу носа не кажут, а в деревнях такое поведение редкость.
В часовенке, сырой, пропахшей святой водой и подгнившим деревом дело не намного лучше обстоит - народу почти никого, но несколько крылатых толпятся в углу, на Якова смотрят надменно, но по самим видно - запуганы до дрожи своих дурацких крылышек. А хоть и запуганы - слова Якову не скажут о том, что происходит, негоже им с бесами якшаться. К отношению такому, беспросветно дурацкому, Яков давно уже привык, хотя сам, из своей извечной тяги к прогрессу считал, что сотрудничать иногда было бы вовсе неплохо.
Поп из другого угла тоже смотрит недобро, следит будто, но не потому, что хоть что-то понимает в происходящем или в Якове лично, а потому что выкопанной девки простить не может, как и тонких насмешек, которые Гуро даже и не хочет при себе держать.
Но сейчас Яков держится ровно, по-деловому, подходя к священнику ближе, заглядывая через его правое плечо на Светлого - тот такой же бледный и пуганый, как и остальные, что Якову попадались. Смотрит на беса сердито, мол, совсем, черт, обнаглел, со своими рогами в храм Божий соваться.