А Якову плевать.
- Сами-то вы что думаете, отец Варфоломей? - интересуется Гуро у нахмурившегося еще сильнее - куда уже? - старика.
- Вам будто дело есть, что я думаю, - ворчит тот, всем своим видом намекая, что ему Третье отделение не указ и не авторитет. - Вы ж, столичные, сами все лучше нас разумеете.
- Так-то оно так, - соглашается Яков, не сдержавшись, - но послушать мнение местного духовенства все равно было бы интересно. Все эти мистические выдумки весьма… правдоподобно выглядят.
Старик сверкает взглядом в ответ на “мистические выдумки” и сквозь зубы цедит, что рассказать ему нечего. Светлый за его спиной весь дрожит от возмущения, того и гляди руками на Якова начнет махать - потеха будет еще та.
А Гуро пока не до потехи. Мало того, что по окрестностям надо пройти, оглядеть и так, и этак, так еще и Николай, судя по смутному ощущению, свербящему где-то у виска, таки нашел неприятности. Впрочем, кажется, не слишком неприятные - Гуро тянется легонько, глянуть, где его подопечный, поднимает взгляд на стоящий вдали от деревеньки особняк, и пожимает плечами.
Ну не съедят же там Гоголя, право слово. Вроде как приличные люди, хотя это тоже еще надо будет проверить. Но вот так, в первую же встречу, официальное лицо в любом случае не сожрут.
Из-за полной в этом уверенности беспокоиться за Николая всерьез Яков начинает только к вечеру, когда на бескрайние поля вокруг опускается сначала сизая дымка, а потом и темно-синий ночной мрак. Яким по двору бродит, места себе не находит - то порывается пойти куда-то, искать, то возвращается в постоялый двор, гремит чем-то в комнате Гоголя, громко ворча под нос что-то о бестолковом барине. Яков полностью с ним согласен - не дело это, пусть даже ничего особо прискорбного с Николаем и не происходит - Гуро бы почувствовал. Но все равно тянется проверить, не столько из недоверия к собственным ощущениям, сколько из полной уверенности, что от Темного можно ждать чего угодно.
Так почти и оказывается. Гоголь бредит, причем бредит почти наяву, на ходу, болтаясь между сном и явью на полпути от особняка Данишевских к деревне.
Кажется ему то, что в гробу его закрыли - тут Гуро с его паникой совершенно согласен, быть заживо похороненным - пренеприятнейший опыт, то что он, Яков, вскрытие ему делает - вот уж дурость, даже немного обидно, то еще какая-то совсем уж бессвязная свистопляска, а потом Николай неожиданно просыпается. Только не в ту сторону, куда люди обычно выныривают из сна, а в обратную.
Яков, уже задумавший пойти да встретить непутевого подчиненного, чтобы в канаву какую не завалился, остается на месте, затаивается, наблюдает.
- Оксана я, дочка мельника, - говорит склонившаяся над растянувшимся на земле писарем мавка, и продолжает еще о чем-то его расспрашивать, не замечая Якова. А тот обходит круг света от костра, оставаясь в тенях, любуется пару мгновений на мавкину спину - прогнившую, позеленевшую, с серыми мешками легких за искрошенными ребрами, и замирает в тени дерева, прислушиваясь - Оксана как раз усаживает Николая у костра, а с лица она намного приятнее, чем со спины.
Интересного-то она ничего не говорит, кроме одного - что девиц-то убитых больше, чем три, да намного больше, так что Яков не может вспышки раздражения сдержать - вот ведь Бинх, сволочной скользкий человечишка, да и поп этот не лучше, как с такими людьми работать? А мавка его раздражение чувствует, пугается, по сторонам оглядываясь, но не найдя никого, решает дело по другому - будит Николая и тот снова проваливается к своим обычным, в меру бредовым снам.
Яков ступает в круг света, без Николая ставший зеленовато-голубым, больше привычным утопленнице, опирается на трость, вопросительно глянув на мельникову дочку. Ей-то все видно - и рога витые, черные, и пламя в глазах, и раздраженно пощелкивающий хвост, и когти, длинные да острые, даже для неё, уж тридцать лет как мертвой, очень и очень опасные.
- Оксана, значит, - тянет Яков, рассматривая мавку повнимательнее. Та хоть и дрожит, но держится на удивление для мавки молчаливо и спокойно. - Зачем он тебе, милая? - Гуро чуть наклоняет голову, выразительно двинув бровями.
- Да помощь мне нужна, - девчонка хмурится, поджимая губы, и обхватывает себя руками за плечи, словно надеясь согреться. - Он мне поможет, а я ему. Ну и вам, видно, коли вы вместе.
- А так-то, без белиберды всей этой не поможешь? - на всякий случай интересуется Яков, даже чуть поднапрягшись, чтобы облик принять человеческий и не такой жуткий - все-таки девки деревенские и после смерти народ пугливый.
- Только по обмену, - бормочет Оксана, опуская руки, словно чуть успокаиваясь от наведенного Яковом морока. - По другому никак нельзя, барин, сам знаешь. Услуга за услугу.
Это Яков знает, хотя надежда на то, что все разрешится проще, все же была. Но с мертвыми всегда какие-то сложности, впрочем, как показывает долгая и насыщенная жизнь, сложности - они со всеми. Обеты, правила, условия. Оксана снова хмурится и отступает в сторону, собираясь выйти за границу холодного света и явно надеясь, что Яков не захочет рыскать за ней по лесу.
- Куда собралась? - Гуро качает головой и выпрямляется, поудобнее перехватив трость - мавка вздрагивает, видит, что там внутри за клинок. - Девка ты, видно, умная, Оксана. Вот тебе задание от меня лично - приглядывай за Николаем, когда он здесь блуждает. Не убережешь - меня зови. Сама ему навредишь - знаешь, что будет…
Мавка медленно кивает, едва глянув Гуро в глаза.
- Не собираюсь я ему вредить, - сердито бросает она, словно Яков и сам этого не видит. - А приглядеть - и без ваших наказов пригляжу. Им, таким, всегда среди мертвых проводник и друг нужен. А вы, барин, не подходите, вы больно живой.
Как будто этого Яков тоже не знает. Удивительно другое - что бестолковая деревенская утопленница в таких вещах разбирается. Это-то как раз очень на руку.
- Но вас кликну, если сама не справлюсь, - серьезно кивает Оксана.
На том и сговорились. Уже неплохо.
В два часа по полуночи Гуро имеет сомнительное удовольствие наблюдать за тем, как Николай - без крылатки и сапог - последние, впрочем, он несет в руках, тихой сомнамбулой проходит в свою комнату и, не раздеваясь, валится на кровать, как покойник в гроб, только руки на груди не скрещивает.
Яким уже спит, да что уж, вся деревня спит, кроме Якова, который на сон время тратит только удовольствия ради, так что больше понаблюдать за этим безобразием некому.
Николай пахнет землей и лесом, а еще застоявшейся гнилой водой - так мавки всегда и пахнут. Хмурится во сне, словно опять что-то неприятное видит, но Гуро уже не лезет в его голову, просто кладет ладонь на холодный мокрый лоб и неторопливо, не подглядывая, приводит чужие мысли в порядок, приглаживая, успокаивая.
Ну что ж, у спящего-то и разрешения не спросишь, так ведь?
Дыхание писаря понемногу выравнивается, успокаивается, глубокая складка, неуместно выглядящая на юном лице, разглаживается и веки перестают дрожать - тогда Яков и руку убирает, еще раз оглядывая Николая и покачивая головой.
Сказал бы кто, что Якову придется приглядывать за юным Темным - Яков бы поверил. Но что делать это придется, взяв в напарницы по ту сторону мавку - вот это действительно забавный казус, почти не укладывающийся в голове.
Гуро отгоняет желание прямо сейчас наведаться к Бинху и надрать ему уши за сокрытие материалов по делу: остается только надеяться, что Николай не забудет рассказанное ему утопленницей, а то довольно непросто будет объяснить, откуда у господина столичного следователя такие сведения. Прежде всего - самому Николаю, перед остальными отчитываться Гуро и не собирался.
Но тот - вот умничка - с самого утра, за завтраком еще, как на духу выкладывает Якову все, что с ним вчера произошло, все что помнит, хотя сам еще трясется то ли от холода, то ли от избыточного нервного напряжения.
- Вы чай-то пейте, Николай Васильевич, пейте, - Яков неодобрительно смотрит на тонкие дрожащие пальцы, обнимающие горячую кружку. Замерз все-таки. Да еще и нервничает. Крылатку свою потерял, таскался всю ночь босой по лесу.