- Хорошо, - тихо-тихо вздыхает Николай, весь подобравшись к Якову поближе. - Вы, Яков Петрович, хороший. Я вас еще как в Петербурге увидел, подумал - хороший. Хоть и строгий.
Яков в пьяный бред - безобидный, жалобный и тихий, почти не вслушивается, только придерживает мальца, чтобы на пол не свалился, а думает о своем. Например, о том, что отдохнуть бы хоть пару часов было бы неплохо - не спал ведь с самого Петербурга толком. Спать Якову нравилось, только на это развлечение у него редко появлялось время.
Коля очередной раз тяжело вздыхает, дунув горячим воздухом в шею - до щекотных мурашек, и замолкает. Яков в мгновение прокручивает в голове все, что пропустил, задумавшись, но нет, ничего важного Николай не сообщил, не спросил, не попросил, просто выговорился на сегодня, устал.
- Поспать тебе нужно, - Яков кивает на холодную твердую подушку, свободной рукой подтягивая край одеяла поближе. Одеяло на ощупь тоже не очень-то приятное: жесткое, тяжелое, под таким немудрено увидеть сон о захлопнувшейся крышке гроба.
- А я не сплю разве? - удивляется Николай, оглянувшись на подушку так, словно впервые ее видит.
- Не спишь, - честно признается Яков, только толку от этой честности никакого. Концепцию сна во сне Николай в общих чертах уловил уже самостоятельно.
- Тогда я не хочу, - мотает головой точно пятилетний мальчишка, и жмется к Якову, подальше от подушки. - Опять будет жуть сниться. Я так устал, Яков Петрович.
- От жути? - вздохнув, Яков участливо гладит мальчонку по спутавшимся волосам, массирует затылок, не без удовольствия наблюдая за тем, как человек под его руками блаженствует. Много ли бедняге для счастья во сне наяву надо? Совсем чуть-чуть.
- От жути, - соглашается Гоголь, потянувшись за Гуро следом, когда тот встает с кровати, потягиваясь и неторопливо расстегивая камзол. Его действия Николая, кажется, совсем не удивляют - это даже приблизительно не самое странное из того, что он видал во сне.
Помолчав, признается, неловко краснея:
- Оксана меня мучает… Хотя я ведь все сделал, как она просила.
- Оксана твоя - девка умная, но влюбчивая, - Гуро снова садится на кровать, в одной рубахе и штанах и наклоняется, чтобы расшнуровать сапоги. - Навредить она тебе не посмеет - всегда об этом помни. Зато поможет всегда, когда ни попросишь. Только проси правильно, думай, прежде чем языком молоть, вся нечисть любит ваши человеческие слова наизнанку выворачивать. Но коли сильно тебя допечет - прикрикни на неё, чтоб не зарывалась. Вот и вся нехитрая наука борьбы с твоей Оксаной. Ложись спать, Николай.
Гоголь снова косится на подушку, словно на змею и, кажется, опять пытается пуститься в переживания, но Яков мягко толкает его в плечо, и обещает:
- Я за твоим сном присмотрю, голубчик.
Николай звука даже не издает - укладывается на постели, дернув одеяло к подбородку, и подпускает Якова поближе, неотрывно кося на него светлым глазом, пока тот укладывается.
- Правда присмотрите? - тихонько бормочет, придвигаясь ближе к такому необходимому теплу, в достатке исходящему от беса.
- Правда, - в мгновение ока провалившегося в тяжелый сонный дурман писаря Яков перетаскивает в свой сон, прикрыв глаза. Минуту выбирает что-нибудь тихое, спокойное, и засыпает в воспоминании о зеленом весеннем лесу где-то в окрестностях Каледонии - между тем временем, когда Плиний сочинял свою “Естественную историю” и тем, когда в том лесу поселился обезумевший Мерлин. Хорошее место, тихое. Никакие кошмары к себе не подпустит, даже самые изощренные, даже порожденные разумом Темного.
А Темному того и надо - сопит Гуро в шею, бесстыже обвив руками поперек груди и во сне довольно жмурится.
========== Часть 4 ==========
Яков просыпается с первым, сонным еще и ранним криком петуха со двора. Не крик даже, так, предрассветное кудахтанье. Николай во сне вел себя примерно, кошмары свои за собой не тащил, только весну умудрился превратить в позднюю осень и радостно хрустел листьями, рассматривая рыже-коричневые пейзажи под холодным синим небом. Ну да и бог с ним, нравится Темному осень - Яков спорить не станет.
Стылый воздух даже беса заставляет со сна поежиться и побыстрее сунуть ноги в сапоги, чтоб не касаться вымерзшего за ночь пола. Николай, стоит Якову подняться с постели, перекатывается на его место, прижимаясь щекой к нагретой подушке, и успокоенно вздыхает во сне, заворачиваясь поглубже в одеяло. Умиление да и только - Яков глаз с него не сводит, застегивая камзол, все смеется про себя - Темный, сильный, а больше всего на щенка похож, бывает же.
- Кыш отсюда, девка, - едва слышно грозит Гуро, глянув на мелькнувшую в зеркале на стене Оксану. Та выразительно приподнимает брови, только язык не показывает, но из зеркала исчезает, оставив после себя легкую рябь на отражении.
- Что ж мне с тобой делать, Тёмный? - задумчиво интересуется Яков, не удержавшись и правда потрепав писаря по волосам словно щенка несмышленого. - Ладно, глупостей не натвори. Вернусь скоро.
Время на границе Яви и Нави течет неравномерно, то замирает, то вскачь несется - не уследишь. Эдак и на пару дней пропасть легко можно, коли вдруг понадобится что-то на той стороне разузнать. Если, конечно, поставить себе задачу строго за ним, за временем, следить - получится, но тогда и внимание рассеивается, и разум в полную силу не работает, а Якова это совсем не устраивает.
С первым оглушающим криком петуха прямо под окном просыпается Николай, обнаруживая себя намертво вцепившимся в подушку, пропахшую чем-то приятно-горьким. Яким, возникший на пороге минутой позже, словно почувствовав, что барин проснулся, хмурится, ведет носом, и хмурится еще больше, косясь на початую бутылку самогона, беспорядок на письменном столе и зарывшегося носом в подушку Николая:
- Вы барин чего это тут? Кофий что ли варили?
- Какой кофе, Яким? - Гоголь едва удерживается, чтоб не кинуть в слугу подушкой. - Глупостей не болтай, откуда у меня кофе?
- Опять щас татарами пугать будет, - добродушно хмыкает Яким, но из комнаты выходит, гремит чем-то у себя в каморке, совершенно разрушая смутную надежду Николая вздремнуть еще дюжину минут. А в голове тем временем свербит мыслишка, что запаху кофе с пряностями на постоялом дворе взяться неоткуда. Больше неоткуда, поскольку единственный человек, который его пил, буквально заживо сгорел у Николая на глазах.
Гоголь задушенно стонет в подушку, пытаясь отогнать от себя и события предыдущих дней и снившиеся ночью странные сны. Получается плохо.
Гуро времени не теряет - схватив с подноса во дворе красное яблоко, с аппетитом вгрызается в сочную хрусткую мякоть, по невидной людям стороне идя вдоль деревни.
Даже с раннего утра Светлых на улице не видать - уж на что они любят рассветы, а все равно из дома не высовываются. И на кладбище, стоящем чуть поодаль, не лучше - тишина такая, что даже мертвецкой не назовешь. Уж Яков знает, сколько мертвецы шума производят. Им, на деле-то, ни солнечный свет не помеха, ни петушиные крики - если мертвец не хочет спокойно лежать в могиле или по тому свету гулять, его ничто не остановит.
Устраиваются в тени своих надгробий, лениво переругиваются из года в год, новоприбывших шпыняют - хоть какое, а развлечение. А уж новоприбывших на кладбище достаточно, чтобы хоть кто-то да ворчал из-под своего камня о современной молодежи.
Но на диканькинском кладбище тишина стоит отвратительная. Яков еще в прошлый раз эту особенность приметил, но тогда списал на то, что пришли они с делом недобрым - девку похороненную выкапывать, а это мертвой братии большое оскорбление.
Сыростью тянет от могильной земли, сыростью и страхом. Побродив немного между надгробиями, постучав по некоторым кончиками когтей - никакого ответа, словно и нет здесь никого в гробах, бес, сердито цокнув, уходит в сторону леса, оглянувшись на распростертую внизу деревню только у самой кромки чащи. На улицах Диканьки царит беспокойное оживление - люди снуют из одного конца маленькой деревеньки в другой, серые, блеклые, все словно одинаковые.