И что-то в этом, все же, имеется. Виленщина – она другая. Пустоватая, заброшенная, какая-то серая, летом сельская, а зимой депрессивная.
Мы ездили по деревням. В одной из польских деревень на доске объявлений было написано: "sprzedam kartoflę", именно что через "ę" и "prodam krowu"[165]. Владелица магазина, пожилая женщина, разговаривала по-польски, ее дочка – по-русски, а дочка дочки, маленькая девочка на велосипедике – по-литовски. По запыленным, очень часто – грунтовым, деревенским дорогам по жаре сновали мужики без маек. Велосипедисты носили на себе светоотражающие жилеты. У одного из них, выписывающего по асфальту пьяные вензеля, на жилете было написано "VILNIUS AIRPORT". Надписи в костелах были по-польски и по-литовски.
Когда мы заехали за давнюю границу польской Виленщины, определенную территорией бывшей Срединной Литвы, пейзаж немного изменился.. При домах было меньше надстроек, отстроек и пристроек. Деревянные домики, точно такие же, как на Виленщине, были отскоблены от всех наслоений. Дома были не огорожены. Пространство выглядело чище. Более ясным и четким. Я думал, что именно таким оно и было, когда его планировали, и прежде чем оно обросло всем тем, чем все так же обрастает на Виленщине и в Польше. Деревянные домики были серыми, но опрятными и крашенными. Были они простыми по конструкции. Я увидал момент, в котором Восточная Европа фактически как-то соприкасается с той самой Скандинавией. Тот момент, в который деревянная, восточноевропейская хата плавно переходит в скандинавский домик.
Из Солечников я отправился в Дзевенишки (Девянишкес – лит.). Это полуостров Литвы, запущенный в Белоруссию. На карте выглядит немного как нарост. Прыщик на лице Литвы. Окруженный сеткой. Туда въезжаешь, будто бы в отдельную комнату. Нужно переехать через что-то вроде литовской плотины, где по обеим сторонам шоссе находятся белорусские территории.
Ясное дело, что они видны. Видна сетка, за которой стоят зелено-красные пограничные столбы. Иногда видны даже белорусские солдаты, которые гуськом, с мрачными минами топчут лесную подстилку.
В Дзевенишках я остановился перед магазином. Послушал. Разговаривали, в основном, с русского на польский. Тут я чувствовал себя немного будто на острове. На островах оно всегда как-то не так. Это чувствуется, даже если берег не виден. Здесь тоже его вроде как не было видно, но все время в тебе имелось осознание недалекого края. Это осознание было беспокоящим, и в то же самое время приносило не до конца понятное облегчение.
Я проехал Дзевенишки и ехал на Нарвилишки (Норвилишкес – лит.). Это уже был полуостров в полуострове. Снаружи было плоско, ветрено и травянисто. В фоне стояли стройные хвойные леса, словно армии мрачных великанов, а на лугах купы берез и сосенок, и выглядело все это словно базовая картинка под названием "восточноевропейская идиллия". С асфальтовой я съехал на гравиевую дорогу, снабженную синим дорожным указателем "Norviliškés 2". В кустах стоял какой-то недостроенный дом. Выглядел он весьма даже в возрасте, и я представлял, что строил его кто-то, проживавший по другой стороне границы. Ведь Белоруссия начиналась в полутора десятках – нескольких десятках метрах отсюда. А потом пришло новое, пришли границы – и этот кто-то не успел. И оставил, незаконченное, на милость новой литовской державы. Впоследствии – НАТО и ЕС. А сам остался в Белоруссии. В Союзе Независимых Государств, а потом – в Союзе России и Белоруссии.
Да, именно так выглядела эта великая цивилизационная граница в микромасштабе. Великая хантингтоновская линия[166], отделяющая Восток от Запада, страны западного христианства от восточного, крупные геополитические блоки. Этой линией была сетка, бегущая через лес. Домики по обеим сторонам выглядели одинаково. И вообще, вся Виленщина выглядела несколько словно Белоруссия в Европейском Союзе. Все различие в украшении тротуаров и в отделочных материалах. Я ехал до конца, куда только было можно – а в самом конце было кладбище. Пограничная сетка практически касалась его. С другой стороны границы был лес, луга, а еще чуток дальше – белорусская вёска Пецкуны. Пустая. Кладбище тоже было пустым. И вообще, все это выглядело словно страна духов. Балтийские страны вообще пустоваты, но тут я сориентировался, что вот уже с полчаса, крутясь по этим гравийным дорогам и вздымая за собой облака пыли, мне не встретилось ни единой живой души.
Да, сейчас тут было пусто, но вот в День Всех Святых[167] выходили. Те, что из Нарвилишек, подходили к ограде; подходили и те, что с другой стороны, из Пецкун. Несколько раз в году тем, что из Белоруссии, разрешалось подходить под самую сетку. А те, что из Литвы, могли подходить, когда захочется. Это были соседи, живущие друг рядом с другом сотни лет. Граница неожиданно разделила их. Странно все это было. Они могли выходить из домов и, как раньше, поздравлять один другого на том же самом языке. Видя один другого ходящих по улице, они могли приостановиться и поговорить друг с другом. Поболтать. Несколько раз в году они даже могли подать руки через дыры в ограждении, что они и делали. Они даже могли попробовать обняться, если уж уперлись на своем. Могли вместе выпить по рюмочке водки, почему бы и нет. Но не могли пойти домой один к другому, не могли отправиться в одном направлении, не могли вместе пойти на пиво в магазин или пивную. Они могли лишь стоять возле сетки.
167
Два первых ноябрьских дня в католической церкви посвящены памяти усопших: 1 ноября День всех святых (All Saints' Day) и 2 ноября День поминовения усопших (All Souls' Day) следуют один за другим.