Трудности возникли лишь у проституток, обслуживающих иностранцев, ибо клиенты соглашались с ними спать только в противогазах, причем не в русских, а в тех, что использует НАТО. Для этой цели в клозетах двух самых престижных гостиниц даже установили автоматы с одноразовыми противогазами.
На базе пищевого мыла были изготовлены все блюда в буфетах и ресторанах. Детям, например, очень нравился десерт из мыльных пузырей.
Каждому человеку полагалась норма — один килограмм пищевого мыла в день. Его выдавали по талонам, и стоять за ним приходилось в нескончаемых очередях.
Пищевое мыло расфасовывали по килограммовым, пятисотграммовым и двухсотпятидесятиграммовым пакетам. Помимо этого было сувенирное мыло — фигурки Калевипоэга и святой Линды, напоминающие леденцы.
О привилегиях
Фабиан вздохнул, потому что человеческая глупость возмущала его. Люди все еще думали, что во Дворце едят что-то другое, нежели то, что стоит на их скудном столе. Что творится в головах у людей, до чего они испорчены! Полстолетия лицемерия и коррупции уничтожили в них веру, что существуют честные чиновники и честная власть. Неужели они не понимают, что новое поколение просто жаждет противопоставить себя прежней коррупции, что все их существо вопиет об этическом идеализме. Люди все еще подозревали, что государственной службе сопутствуют огромные привилегии.
Да, раньше это было так. Тогда здесь поглощали селедочное желе и моченые в молоке яблоки, запивая их финским морошковым ликером. По ночам выставляли постовых, чтобы не быть застигнутыми врасплох, и начинали играть в коллективную игру под названием “ипподром”. Она заключалась в том, что женщины садились на корточки, мужчины брали их за руки и скакали наперегонки по скользкому паркету с криками: “Ии-аа! Ии-аа!”
А теперь молодежь даже сочинила клятву об отказе от привилегий. Ее текст звучал примерно так: я, такой-то, такой-то, клянусь в дальнейшем избегать каких бы то ни было привилегий, которые в связи с моей должностью сами плывут в руки... и так далее и так далее.
Западная пресса была в восторге от этих начинаний, ласково называя Эстонию “маленькой невинной девочкой” и “любимицей Общества ревнителей морали”, и приводила ее в пример всем остальным странам бывшего Восточного блока, где все еще процветало взяточничество.
И если вначале как на родине, так и за рубежом находились люди, сомневающиеся, не является ли эта клятва пустым звуком, то теперь, примерно через год после ее внедрения, даже фомы неверующие признали эту клятву, поскольку за последнее время в Эстонии не всплыло ни одного коррупционного скандала.
Но глупый народ все равно не верил. Ибо наряду с твердой верой в привилегии чиновников укоренилось и сугубо иное отношение к ним — сверхпринципиальность.
Если раньше какой-нибудь чиновник покупал себе машину, то это было в порядке вещей, во всяком случае шума никто не поднимал. Людям казалось, что так и должно быть. Ну воруют — так для того они и существуют, чтобы воровать! Если ныне обыкновенный человек приобретал телевизор, то никто не спрашивал, откуда он деньги взял. Если же телевизор покупал чиновник из Дворца, то разговорам за спиной не было ни конца ни края. Люди пребывали в полной уверенности, что этот чиновник злоупотребляет своим положением, берет взятки, танцует голый под луной с партийным билетом, зажатым между ягодицами, или совершает иные непристойные поступки.
Поэтому многие чиновники и не решались улучшить свой уровень жизни, хотя средства для этого были добыты абсолютно законным путем, своим честным трудом.
Например, у Регинальда, подчиненного Фабиана, дома сломалась кофемолка. Он не решался купить новую, поскольку боялся, что ему не избежать гильотины. Кофе же продавали только в зернах. Молотый кофе можно было купить лишь в валютных магазинах, но посещение их, по мнению многих чиновников, было равносильно самоубийству.
Поэтому Регинальд вынужден был по утрам вручную дробить кофейные зерна. Завернув необходимое количество зерен в полотенце, он молотил их колотушкой до нужной кондиции и даже достиг в этом деле большого мастерства.
Своей жене о том, что кофемолка сломалась, он даже заикнуться не смел. Возможно, он любил свою жену сверх всякой меры и не хотел ее огорчать, однако не исключено, что он боялся развода, боялся, что она уйдет от него к такому человеку, который может покупать себе кофемолки хоть каждый день, не опасаясь, что за это с него снимут голову.