Первое, что разобрал Егошин сквозь рев и грохот, не смолкавшие в ушах, были слова Василия Михайловича, начальника штаба: "Целы!" Он не понял, о ком Василий Михайлович - о Баранове или о нем, Егошине? "Как Баранов?" - прокричал Егошин, выставляясь из кабины, не узнавая собственного голоса. "В порядке!.. Сержанта "мессера" измордовали!" - "Баранов - в порядке?" - переспросил Егошин, стараясь разглядеть начальника штаба, прибывшего из Конной. "В порядке, в порядке!" - помогал, поддакивал Василию Михайловичу, тянулся, привставал на цыпочки за его спиной незнакомый лейтенант, складывал ладони рупором. "В порядке! - кричал начальник штаба. - Его в кабине не было!"
Счастье майора Егошина и счастье Гранищева, приведенного майором в полк, счастье их обоих: Баранова в кабине самолета не было...
..."ИЛ-2" сержанта Гранищева подошел к "пятачку" авиаторов, возникшему на волжском откосе, одиноко и сел незаметно.
В речной свежести воздуха еще держался запах окалины и земли, взрытой налетом "юнкерсов", а в громких возгласах, сопровождавших Гранищева по деревне, слышалась радость только что пережитой опасности. На вопрос о штабе летчику отвечали, кто где прятался и как уцелел, или же передавали в лицах - и смех и грех - сцену с верблюдом:
как хозяин верблюда, схватившись за пришибленный камнем зад, вопил в кювете: "Убили, убили", а брошенный им на произвол судьбы корабль пустыни удалялся в сторону обрыва, где рвались фугаски, и как Василий Михайлович, майор, начальник штаба, при виде этой картины воскликнул: "Эхма, до верблюдов дошли!.."
На улице, оживавшей после бомбежки, Василия Михайловича поминали часто... Слишком часто... Какое-то ожесточение, говорили, нашло на него. Зная повадки "юнкерсов", Василий Михайлович, обычно уравновешенный, истошно кричал, глядя в небо: "Везет... везет... бросает!.. Отделилась, чушка, пошла!.." - и, медленно склоняясь, вел пальцем бомбу от брюха самолета до земли. Осколок, просвистевший в сторону штаба, снес майору челюсть...
Сбившись с тяжелого шага, Гранищев с шумным вздохом повел головой, удивляясь, как широко и стойко держится над волжским откосом гадкий запах немецкого фугаса, и понимая, что на "пятачке", куда он так спешил, гонимый одиночеством, желанием рассказать и объяснить все с ним случившееся, легче, чем в Конной, ему не будет. Гнет отступления, который армия несла на своих плечах, складывался из великого множества невзгод и страданий, настигавших человека всюду, куда доходила война, - в разнообразных своих проявлениях...
Два месяца мытарится сержант в полку Егошина, преет в стальном коробе "ИЛа", за бронеплитой, повторяющей, как по выкройке, контур его головы и плеч, и в последнем вылете, когда шилась вдоль борта очередь "мессера", он вжимался в плиту ни жив ни мертв, и тусклое зеркало боковой створки отражало его каменеющий подбородок... О том, что ему суждено, он не думал, "ИЛ" с отбитым рулем поворота он в руках не чувствовал... С безразличием, апатией, все сковавшей, ждал, что "мессера" над ним сжалятся, отпустят, уйдут, что падения камнем не произойдет... Миг тихого, плавного соприкосновения с землей потряс и ослепил его: "Жив!" Все, что в нем угасло, померкло, вспыхнуло и засияло, покрывая скрежет, броски и удары тела, пыль, все воспрянуло в ликующем "Жив!"... Одно колесо, пробитое, должно быть, издырявленное осколками, на полном ходу ободралось, потеряло резину, перестало вращаться, зарылось, пятитонная громада "ИЛа" пошла юзом, его припавшее на поврежденную ногу крыло, со свистом, подобно секире ометая пространство, снесло под корень вставший на его пути плексигласовый колпак кабины приземистого
"ЯКа"...
Майор Егошин встретил сержанта в дверях КП вопросом:
- Что Баранов?
- Почеломкались, - ответил Гранищев коротко.
(Из-за насыпи огибавшего Конную "турецкого вала", где, прячась в узкой тени, летчики опустошали ведро слив, выпорхнул старший лейтенант и встал как вкопанный перед . зрелищем, для фронтового аэродрома хотя и не редким, но по-своему неповторимым: "ИЛ" увесистой дланью крыла подмял, прихлопнул маленького "ЯКа". А Павел, невидяще глядя на возникшее в оседавшей пыли торосовое образование из закругления плоскости и смятой в носовой платок кабины, ни в грош, ни во что на свете все это не ставя, колотил кулаком по горячей бортовой броне, глухо повторяя: "Сел!.. Сел!.. Сел!.." Он плохо видел, плохо понимал, что с ним и что вокруг происходит, - сел, сел, сел, - но фигура неподвижно стоявшего летчика понемногу прояснялась, фокусировался его рот в желтой сливовой мякоти, его руки, липкие от этой мякоти и потому несколько расставленные, разведенные в стороны, пальцы, которыми он пошевеливал, чтобы их обдуло... Павел понял наконец, что напоролся на хозяина "ЯКа" и что сейчас он будет изничтожен. Но тут же он усомнился, владелец ли "ЯКа" перед ним. Ибо летчик, принятый им за такового, не спеша обтер испачканный сливой рот, сплюнул обглоданную косточку в ладонь и с тем спокойствием, которое принято называть демонстративным, с беспечностью, для хозяина погубленной боевой машины немыслимой, пошагал от злосчастного места прочь. "Баранов!" - позвали его. "Доложу командиру, - отозвался Баранов. - Сливу оставьте!")
- Обезоружил воздушного бойца? Спешил?
- Баранов взял другой самолет...
- У него своя конюшня? Свой ангар? Богатый выбор?..
- Взял самолет новичка...
(Не до того было сержанту, не до Баранова. "Поднять и одеть!" - вот в чем видел он свое спасение. Поднять свой охромевший "ИЛ", поставить колесо, навесить руль, махнуть к своим - авиация из Конной снималась. Василий Михайлович, начальник штаба, ему посочувствовал: "Сел пермяк - солены уши? Сел, и то хорошо". За два месяца фронта Павел не встретил в полку ни одного уральца, и у него мелькнуло в голове, что начальник штаба, должно быть, земляк. Расспрашивать седенького майора Павел не решился, но потом он в предположении уверился: Василий Михайлович, которого в Конной все требовали и дергали, оказал сержанту великую услугу, догнав на своей "эмке" отбывшего с наземным эшелоном механика Шебельниченко. Это решило все. Одновременно с механиком на стоянке появилось одетое в резину колесо. "ИЛ", опершийся на обе лапы, обрел осанку. Из груды лома, сотворенного на взлете капитаном Авдышем, руль поворота выставлялся как символ несокрушимости. Будучи перенесенным и нацепленным на хвост сержантского "ИЛа", он придал последнему игривость, выражение послушания, утраченной было покорности. Барановский "ЯК", обезображенный секущим ударом, стоял без призора рядом. Такая встреча - хуже не придумаешь. Года за три до призыва наметил Павел училище, куда подаст заявление, - далекое от дома, предполагавшее поездку поездом, да еще с пересадкой, летное училище, и раннему своему выбору не изменил. Прошел чистилище двух комиссий, медицинской и мандатной, программу подготовки летчика-истребителя (сокращенную, ускоренную) и видел себя в бою не кем иным, как истребителем. Затем освоил он новинку военного времени, машину экстра-класса - "ЯК" (точно такой, как у старшего лейтенанта Баранова), и всего-то шаг, один шаг отделял его от вхождения в среду овеянных славой летчиков-истребителей... когда инструктор подставил сержанта под удар и, спасая честь мундира, сплавил на "ИЛы", в штурмовой авиационный полк майора Егошина... Так что спокойствие, непринужденно явленное впервые увиденным Барановым, повадка старшего лейтенанта, какую вырабатывает только фронт с его купелями, из которых выносит человек новое, прежде неведомое ему и другим понимание истин и ценностей жизни, - все это произвело на Павла сильное впечатление.)