– Насчет скрытности, товарищ полковник, – вставил Егошин, поглядывая на доспехи, выложенные комдивом, как на ларь: на шлем желтой кожи, на шелковый, незастиранный подшлемник, на строгий шарфик черно-белой вискозы… Перчатки – слабость полковника, он и в степи их не снимал, сотрясая воздух сжатыми кулаками, – перчатки, снятые с рук, освобожденные от них, медленно, как живые, распрямлялись, утрачивая сходство с гипсовым слепком…
– Насчет скрытности… Здесь нас трижды бомбили, «рама» разгуливает, как на бульваре…
– Я «раму» не видел!
– Висит, товарищ полковник… Возможно, проголодалась, ужинать полетела, теперь ее толстая «Дора» сменит… Воздушную разведку ведут как по графику, куда смотрит полковник Дарьюшкин – не знаю…
– Черт его, Дарьюшкина, разберет! Сам все хапает, а у других хлеба просит, не знаешь, чего от него ждать… Предупредить весь летный состав под расписку, – продолжал Раздаев, – с пикирования, кроме «пешек», будут работать бомбардировщики «Ар-два»… Не шарахаться!
Лычки курсанта пехотного училища, уступив место голубому авиационному канту, иногда напоминали о себе – то к выгоде Федора Тарасовича, то к его огорчению. В тридцать девятом году он служил под непосредственным началом общевойскового командира, комдива, в свое время возглавлявшего покинутое Раздаевым училище. Командующий признал Раздаева «своим», назвал его «полпредом пехоты в авиации», с вниманием, по-доброму к нему относился. Вместе обсуждали они мрачнейший эпизод: массированный удар 1150 самолетов люфтваффе по Варшаве, оказавшей яростное двадцатидневное сопротивление врагу. «А Гитлер еще паясничает, – возмущенно говорил комдив. – Расселся, понимаешь, со своей свитой в варшавском предместье и созерцает зрелище горящего города, как Нерон… Ну, и кончит он как Нерон, помяни мое слово!» Чем кончил свои дни правитель Римской империи Нерон, Федор Тарасович, с комдивом вполне солидарный, не помнил, он переменил тему…
Пехота – царица полей – техническими новинками в то время не блистала, так командующий любил, когда Федор Тарасович посвящал его в достоинства новейших образцов авиационной техники. «Вот скажите, – говорил Федор Тарасович, – сколько, по-вашему, понадобится бомбардировщику „Ар-два“ времени, чтобы набрать высоту пять тысяч метров?» Или: «Каков, по-вашему, мировой рекорд скорости, достигнутый итальянским истребителем „Макки-Кастольди“?» Комдив отвечал решительным незнанием, Федор Тарасович с удовольствием его просвещал. В свою очередь комдив, устроив однажды товарищеское катание на лодках, пригласил и Раздаева. Занимал собравшихся любимым веселым рассказом: «Однажды осенью отец Онуфрий, отведав отменных огурцов…»
Федор Тарасович, первым получив информацию о решении ЦК партии создать сто новых авиационных полков, прежде всего поспешил поделиться новостью с комдивом… Прихворнувший комдив принял Раздаева дома, в ичигах, – в гражданскую, добровольцем рабочего отряда, он проморозил обе ноги. Сто полков – капитальная мера, внушительная цифра… Чем вызвано решение? Надобностью усилить бомбардировочный потенциал ВВС? Или же открывшейся недостаточностью самолетного парка?..
Первый авиатор среди пехотинцев, строевик до мозга костей, Раздаев не жалел времени и труда на упрочнение системы взаимосвязи и подчиненности, сложившейся между авиацией и наземными войсками и ставившей во главу угла всемерное «содействие успеху наземных войск в бою и операции», на «цементирование данной структуры», как любил говорить комдив, его тогдашний непосредственный начальник. Авиация, увлеченность ею смягчали мужланство бывшего пехотинца Раздаева, мечтавшего о лаврах летчика номер один…
Среди авиаторов Федор Тарасович все-таки чувствовал себя «чужаком».
Нет-нет да и напоминали ему об этом. Не обязательно словом. Однажды предстал перед ним добрый молодец с руками молотобойца, орденом Красного Знамени на груди и капитанской «шпалой» в петлице – Хрюкин. Дело было до войны, полк стоял под Смоленском. Светлоглазый капитан только что вернулся из Испании, принял эскадрилью, где до спецкомандировки служил командиром звена, и в рапорте по команде заявлял о готовности поехать добровольцем в Китай… Раздаев, исполнявший обязанности командира полка, сунул его рапорт под сукно. Формально он мог бы оправдаться ссылкой на неясный слух о задержке Хрюкина в Париже, руководила же Федором Тарасовичем зависть, зависть и обида: месяца не проработал молодой капитан, не побатрачил на эскадрилью в интересах предстоящего инспекторского смотра, духа не перевел после Сарагосы – даешь Ханькоу!.. Но Хрюкин, как будто зная, чем станет для него командировка на восток, поездки в Китай добился.
Свою карьеру, не такую быструю, не такую громкую, как у других, как, скажем, у Степичева, Федор Тарасович был склонен объяснять происхождением из общевойсковиков. Правда, Василий Степичев, командир соседствующей с ним дивизии, потомственный литейщик, в прошлом – кавалерист… Но, во-первых, Степичев в Витебске, когда там начинал Хрюкин, командовал эскадрильей; во-вторых, сам Василий, с его комиссарской душой, летает и днем и ночью; в-третьих, боевые потери в дивизии Степичева меньше, чем в других штурмовых авиадивизиях…
Меряя версты от Донца до Волги, Раздаев сто раз проклял жребий, выбравший ему авиацию: отношения подчиненности, должностной ответственности, к которым он привык, с которыми за годы мирной службы сжился, те самые «структуры», в цементирование которых столько было вложено и вне которых он, армейский человек, себя не мыслил, – рушились под молотом войны. Нет большего несчастья для ревностного службиста, чем перестройка армейского механизма на дорогах отступления. Скоропалительно, без всяких объяснений, без возможности понять, чем плохи вчерашние, чем хороши сегодняшние нововведения, создавались МАГи, они заменялись РАГами, РАГи – УАГа-ми. Прежние, довоенные структуры разрабатывались, вводились и утверждались известно кем. Известно Федору Тарасовичу, какие имена, какие светлые головы стояли у кормила нашего военного строительства. А кто, позвольте спросить, творец всей этой чехарды? Ни одного крупного авторитета. Лихорадка перестройки, суетливый поиск спасительных мер причиняли Федору Тарасовичу страдания, в которых некому было открыться; все рушилось, оголялось, спасительной середины с ее возможностью выждать, оглядеться, выбрать – не было…
После Харькова судьба вновь свела Раздаева с Хрюкиным. В отличие от предвоенных лет, когда жизнь войск подавалась в газетах под безличным обозначением «Н-ская часть», война вводила в широкий обиход имена, закрепляла их за отличившимися соединениями, родами войск: конница Белова, гвардейцы Панфилова, дивизия Руссиянова… Хрюкин прибыл в Валуйки на московском «Дугласе» с высокими полномочиями и на обычный в таких случаях вопрос: «Что привез?» – отвечал: «Армию». Так по ходу очередной реорганизации ВВС появилось на юго-западном направлении новое войсковое объединение авиаторов – 8-я воздушная армия генерала Хрюкина. В авиации Хрюкина знали: воевал в Испании, из Китая вернулся Героем, руководил инспекцией… Дивизия Раздаева вошла в состав 8-й воздушной…
Командир дивизии встретил Хрюкина на степном выпасе, только что принявшем пополнение, пришедшее на Дон из тыла. Докладывая обстановку, ход воздушного боя, навязанного «мессерами», Федор Тарасович отметил про себя, что отношения, сложившиеся между ними в далеком довоенном Смоленске, не утратили напряженности, некоторой остроты. Обсуждая действия пострадавших, предусматривая контрмеры на будущее, Раздаев напряженно ждал, когда же Хрюкин вспомнит, наконец, его прегрешение, рапорт, сунутый под сукно в канун инспекторского осмотра? Проводив Тимофея Тимофеевича, полковник должен был с удовлетворением признать, что командарм не злопамятен.
А сейчас, теснимый к Волге, прижатый к ней, Хрюкин, чтобы выстоять, в основу своих действий положил… массированный удар! «Ась?» – произнес Раздаев, как бы ослышавшись. Массированный авиационный удар – это 1150 «юнкерсов» и «мессеров», дробивших многострадальную Варшаву. Это семьсот бомбардировщиков в сопровождении восьмисот истребителей, одновременно и ежедневно сокрушавших центры английской промышленности. Город Ковентри стерт с лица земли массированным налетом двух тысяч бомбардировщиков. «Ась?» – повторно выговорил Раздаев. Его сумрачное, загорелое лицо умело живо, с резкостью, свойственной натуре, скопировать кого-нибудь, очень похоже передразнить или принять выражение высшей удивленности.