Перечитав четверостишия, я без малейшего содрогания поднес зажигалку к листкам. Огонь сразу съел их до середины, начал жечь пальцы, и я отпустил обкусанную пламенем бумагу на землю.
Мне не хотелось просидеть у дома целый день, а потому я встал и пошел гулять по деревне. Дом дяди Бори находился в хорошем месте, недалеко от Москвы. Преимущественно тут жили люди с достатком выше среднего, и жили постоянно. Мало кто использовал эту золотую землю под летнюю дачу. Рядом с поселком располагалось красивое, хоть и небольшое озеро. Над ним возвышалась небольшая церквушка, свеженькая, с блестящими куполами. Дороги здесь были грунтовые, и хорошо, что дождя давно не было -- я бы промок и увяз в грязи. Удивительная вещь: люди богатые, а проблемы все те же -- дороги и я.
В селеньях, незатронутых асфальтом, все пути ведут в магазин. Ассортимент, как обычно у нас бывает, был широким, особенно по части водки и прочего спиртного. Бутылочные батареи в таких местах занимают самые почетные места. Они куда важней еды.
Как ни странно, мне совсем не хотелось выпить, хотелось пить и витамина С. Потому я взял гранатового сока и пошел поближе к храму.
Прямо за оградой стояла лавочка, то ли для прихожан, то ли для нищих. Я сел на нее, зажмурился и стал жадно пить. Легче не становилось.
Очнулся я в кровати. Рядом с ней, на тумбочке, стояла икона.
-- Дениска, сынок, ну что с тобой? -- сказал отец, которого от волнения было не узнать.
Было ли мне жалко его? Нет. Я просто его ненавидел. Он не был жалок, нет. Отец выглядел и вел себя, как человек, который только свалился в пропасть и судорожно ищет выход на поверхность. А его попросту нет.
Он много говорил, жутко волновался, пытался объясниться со мной, а я молчал. До меня не доходил смысл его слов, да и не хотел я ничего ему отвечать. Все было ясно и без них: что-то надломилось во мне. А кто виноват не так уж и важно.
Поняв, что любые попытки выйти со мной на контакт бесполезны, отец ушел. И я снова остался один. Я не мог уснуть, просто лежал и бредил. Не знаю сколько времени прошло, и то ли позвали меня, то ли я сам спустился на второй этаж. Дом у дяди Бори был большой. С изящным фасадом, лестницей, гостиной, ванной, столовой и несколькими спальнями.
Увидев заплаканную мать, заваривающую пакетик чая, я стал кричать.
-- Из-за тебя я лишусь глаза, отец!
Родители молчали.
-- Идите нахуй отсюда! Оставьте меня в покое! Уроды! Ненавижу! Ненавижу, блядь!
После истерики я вернулся в спальню и забылся то ли сном, то ли бредом.
Когда я очнулся во второй раз, за окном было темно, и я не мог разобрать то ли утро, то ли вечер. Я встал с кровати, и как был, в трусах, снова спустился на второй этаж. Из столовой доносился мужской голос. Речь шла о хоккее. Не знаю откуда, но мой воспаленный разум знал, кому этот голос принадлежит, может дядя Боря рассказывал, а может я просто выдумал этого человека.
Это был тренер, у которого на тренировке погибли два мальчика.
-- Пошел вон отсюда! У тебя дети гибнут, а ты тут водку жрешь? -- заорал я на него.
Дядя Боря рассмеялся, я никогда не слышал такого зычного и страшного смеха. Казалось, что вся его боль вышла из самой глубины души наружу. Тренер ушел с опущенной головой.
Мне хотелось есть. Я вошел в столовую и сел за стол. Дядя Боря молчал. На столе стояла бутылка водки и нехитрая закуска. Рюмки рядом с ним я не увидел. Тетя Нина, его жена, видимо услышала шум и пришла к нам.
-- О! Денис проснулся, -- улыбнулась она, -- есть хочешь?
-- Да.
-- Я готовила обед, но ты спал, сейчас разогрею тебе.
Тетя Нина грела еду в молчании. Мое плачевное состояние не давало мне возможности расслабиться и насладиться размеренным ходом деревенской жизни. Время здесь шло по-другому. Пять минут прожитых в шумном и загазованном мегаполисе равнялись одной минуте, проведенной здесь, в покое и тишине.
Тетя Нина накрыла на стол, пожелала приятного аппетита и вышла. Я начал есть, а дядя Боря прервал молчание.
-- Завтра мы крест на церковь поднимать будем. Поможешь ли ты мне?
Я промолчал и снова поднялся в спальню. Не знаю, сколько времени я проворочался в кровати -- уснуть не получалось. В комнате не было часов, а от того я просто потерялся во времени. По солнцу ориентироваться не выходило, сумерки за окном говорили мне только о том, что световой день закончился. А утро ли, вечер или даже ночь, определить не получалось.
Загородную тишину то и дело нарушал детский плач. Ребенок то вопил, то затихал. В его истошном, рваном реве содержалось столько вселенской скорби, что становилось страшно. Почему дети плачут? От того, что только пришли в этот мир, и он им не нравится? От того, что близки еще богу и сердцем, чистым своим сердцем понимают, что впереди их ждет трудный, полный тоски и разочарований путь?
Лежать я уже не мог. Мне казалось что кровать, перины, простынь и покрывало пропитались тяжелым духом болезни, хотелось открыть форточку и проветрить. В бреду мне никак не удавалось понять, как же она открывается. И потерпев фиаско, я снова пошел на лестницу.
Я остановился на пролете, возле ветвистой подставки для горшков. Мой взгляд приковали к себе цветы, с сильными и зелеными стеблями. Они тянулись из грунта к окну, к солнечному свету. Их существование и было жизнью, вечной борьбой за свой кусочек прекрасного. Я решил вмешаться в естественный ход вещей, примерить на себя роль всевышнего и поменял горшки местами.
Плач стих. В столовой, на том же месте молча сидел дядя Боря, а напротив, также молча, сидел уже другой человек, худой, с длинными волосами: черные пряди сменялись серебряными с геометрической точностью. Я решил не нарушать покоя и вышел во двор.
У самого крыльца, оспиной лежала яма. Странно, но я не мог припомнить её, кто успел вырыть эту траншею? Мне безумно хотелось работать и, взяв прислоненную к стене штыковую лопату, я начал копать. Копал я быстро и бестолково, затрачивая много сил и извлекая мало пользы.
Я и не заметил, как седой мужик вышел покурить. Когда я обернулся и увидел его, он уже выкурил половину сигареты. Мимо него пробежала кошка. За ней еще две. Все три были странными, с усеченными хвостами.
-- Люди говорят, что я им хвосты отрубаю, а это не так. Они такими рождаются. Порода такая, -- угадал мои мысли мужик.
Оперевшись на черенок лопаты, я поднял глаза выше мужика, на фасад дома. На втором этаже два симметричных окна разошлись, и между ними появилось третье.
Утро наступило совершенно неожиданно. Ночь прошла, однако что происходило этой ночью, я решительно не понимал. То ли я бредил, то ли спал, да и я ли это был?
Восприятие подводило: действительность кусками проваливалась в пустоту. Из моего ума бесследно исчезали минуты, десятки минут. А может и часы. Не успел я осознать, что прошла ночь, как уже сидел в стареньком мерседесе дяди Бори и двигался в направление увиденной накануне церкви.
-- Опять не работают, -- пожаловался дядя Боря, захлопывая дверь.
-- Кто?
-- Солдаты. В бытовке сидят.
Спящий во мне зверь проснулся, я подошел к бытовке и начал со всех сил бить ногой по железной обивке.
-- Работать, блядь! -- заорал я, -- и снимите ремни и шапки, легче будет.
Солдаты прошмыгнули мимо меня, я смог различить только их спины. Я двинул подошвой тяжелого ботинка по сложенным друг на друга бетонным блокам, они завалились с грохотом и раскололись.
А вечером приехали санитары. Скрутили меня и пихнули в газель.
-- О, зеленое небо, -- сказал я, поглядев в окно.
-- И правда зеленое, -- сказал санитар.