Во–вторых, парламенты всегда отстаивали верховный суверенитет короля. Приписывая им намерение предложить нации иной верховный авто–Бспата Б. 1989. СНігем. Уікіп^. Р. XV, 259.
ритет, историки, вероятно, стали жертвой правительственной пропаганды. Она же, как правило, выдвигала такие обвинения против парламентов, которые более всего им вредили1. Если не считать тех редких случаев, когда корона превышала свои полномочия и этим провоцировала резкое противодействие парламентов, вмешивавшихся в ее прерогативы, цели мнимых антагонистов были сходными. Вполне вероятно, что именно корона, а не парламенты, пыталась изменить конституцию. Все более деспотические методы, накладывавшиеся на некомпетентное управление фракциями, объясняют суть конфликта, и тогда слова историков об изменившихся требованиях подданных к управлению оказываются ненужными. Если «абсолютизм» не существовал, не было и причин противостоять ему. Наша точка зрения имеет еще одно теоретическое преимущество: столкновения парламента с короной не обязательно считать репетицией революции. Может статься, стороны стремились не изменить традиционную конституцию, а воплотить ее на практике.
Если на время забыть революционный сценарий и постараться взглянуть на ancien régime глазами современников, парламенты перестанут быть для нас носителями новой политической культуры. Тогда понятие «абсолютизм» окажется еще более бессмысленным, поскольку становится ясно, что суверенитет изначально соотносился с нацией, а не с королем. Автор недавно опубликованного обширного исследования убедительно это дока–зывает.2 Поэтому нам следует считать парламенты хранителями древних политических традиций, основанных на суверенитете короны, и защитниками прав и привилегий подданных от проявлений королевского деспотизма. Если парламенты оказывали сопротивление монарху, это не значит, что им не нравилась система управления как таковая. Они напоминали государю об опасности перерождения легитимной монархии в деспотию. Кроме того, мы не станем представлять французское Просвещение противником существовавшего политического режима. Вопреки обычному мнению Просвещение выступало не против ancien régime и не против абсолютной монархии, а против их антипода — деспотизма. Но люди 1789 года сконструировали собственную революционную идеологию из обрывков идей умеренного Просвещения, и поэтому Монтескье и Вольтер, увиденные через призму революции, легко могут показаться радикальными мыслителями.
Едва ли режимы герцога Орлеанского и кардинала Флери были более важными эпизодами истории, чем формирование так называемой новой политической культуры после 1750 года. Их последовательно самовластные
1 Rogister J. 1 9 8 6. Parlament air es, Sovereignty a n d Legal Opposition in F r a n c e u n -
der Louis XV // Parliaments, Estates and Representation, 6, no. 1. P. 26-27.
2 Baker K. M. 1987 The Political Culture of the Old Regime. Pergamon. P. xvi‑xviii.
решения наводят на мысль, что корона сделала поворот в сторону деспотизма, чего всячески старался избежать Людовик XIV. Когда министры Людовика XV сталкивались с препятствиями, они автоматически прибегали к деспотическим мерам. В 1753 году парламент Парижа разогнали за защиту еретиков–янсенистов; в 1763 году он был принужден зарегистрировать введение двадцатины, предложенное Бертеном; а в 1766 году парламент Бретани был распущен после того, как напомнил королю, что только Генеральные штаты могут утверждать новые налоги. Широкую известность получили события 20 января 1771 года, когда между часом ночи и четырьмя часами утра каждый член парижского парламента был разбужен мушкетерами, колотившими в дверь. Они вручали ему «запечатанное письмо» (lettre de cachet), предлагавшее или поддержать королевскую политику, или немедленно отправиться в ссылку. В результате прежние чиновники были заменены новыми, неподкупными, не унаследовавшими свою должность, назначенными королем и получавшими от него жалованье. Против таких мер выступала патриотическая оппозиция, сторонники которой были убеждены, что только Генеральные штаты способны защитить свободу.