«Выше его никто не стоит, он ни от кого не зависит, с ним никто не может сравниться».
«Следовательно, в персоне короля, как в центре, фокусируется блеск всех его подданных, и возникшие в результате этого союза надежность, величие и могущество заставляют иноземных властителей бояться и уважать его; кто станет колебаться, перед тем как вступить в соглашение, которое впоследствии будет рассмотрено и ратифицировано народным собранием?»
Дело в том, что здесь мы цитируем отнюдь не теоретика французского «абсолютизма». Это пишет Блэкстоун, главный авторитет по английской конституции XVIII века.1
Когда шок проходит, то становится ясно: Боссюэ и Блэкстоун говорят об одном и том же, о той власти короля в политических вопросах, для которой не существует законных препятствий. Блэкстоун описывает ее, пользуясь теми же понятиями, что и сэр Томас Смит. С XVI по XVIII столетие такое представление о королевской власти было в равной степени характерно для теоретиков и английской и французской монархии. Современное руководство к изучению королевской власти в эпоху ancien régime в точности воспроизводит слова Блэкстоуна: «Французские короли были абсолютными монархами: это означало, что ни отдельные люди, ни социальные группы или учреждения не могли препятствовать осуществлению их полномочий… Они не были подотчетны перед подданными за то, как они пра–вят».2 По–видимому, автор полагает, что он определяет разницу между французской и английской монархией, тогда как на самом деле он выявляет их сходство.
1 Blackstone W. 1765. Commentaries on the Laws of England. Oxford University
Press. P. 284, 292-294.
2 Shennan J. H. 1983. France before the Revolution. Methuen. P. 2.
АБСОЛЮТИСТСКОЕ
ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО
И ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЕ ПОЛНОМОЧИЯ?
Теория, гласившая, что закон является воплощением воли монарха, а не общей воли народа, считалась главной составляющей «абсолютизма».1 Воден определяет закон именно так; прочитанные без авторских уточнений, его мысли могут привести нас к «абсолютистским» выводам. То же самое можно сказать и о его последователях–экстремистах, в том числе и о Гоб–бсе. Для того чтобы наградить описанную Гоббсом страшную власть таким наименованием, которое запомнилось бы надолго, некоторые историки соединяют ее с модернизированной версией теории божественного права королей. Едва ли это говорит о существовании «абсолютизма», поскольку восприятие закона как королевской воли восходит к средневековым коронационным обрядам. Улман продемонстрировал, что в них можно обнаружить множество утверждений о законодательном суверенитете короля.2 В таком контексте «абсолютизм» существует по крайней мере с IX века. Законодательная супрематия, следовательно, не может служить ключом к решению проблемы.
Теоретически монархи всегда были источником права в том плане, что их власть давала законам существование и силу. Это верно в отношении как Англии, так и Франции. От Тюдоров до Ганноверской династии формула статутов оставалась одинаковой: «Да будет так именем Его наисовершенного Королевского Величества, по совету и с одобрения духовных и светских лордов, и общин, собравшихся в парламенте». В XVIII столетии это было простым набором слов. Так же обстояло дело с многократно повторявшейся характеристикой законодательного суверенитета Бурбонов, «sans dépendance et sans partage», то есть «независимого и неделимого». Игнорируя английскую формулу как забавный архаизм, французскую историки считают точной характеристикой конституции этой страны.
Паркер показал, что историки «абсолютизма», возможно, ошибаются, придавая слишком большое значение законодательному суверенитету короля. В юридической теории (и практике) он занимал гораздо более скромное положение, чем предполагалось ранее. Записи реформ и сочинения теоретиков, таких как Лебрет и Дома, характеризуют монарха как гаранта правосудия, а не как законодателя. Власть концентрировалась в центре юридической системы вовсе не из‑за рассуждений о всесилии законода-
1Treasure G. 1985. The Making of Modern Europe 1648-1780. Methuen. P. 182.
2Ullmann W. 1965. A History of Political Thought: The Middle Ages. Penguin.
P. 57, 89-90, 133.
тельной воли короля. Это было обусловлено главным образом необходимостью третейского суда над притязаниями соревнующихся фракций. Суверенитет предполагает принуждение, однако такова была адекватная реакция на сложившиеся обстоятельства. Судебная машина, как и административная система в целом, была вовлечена в систему патронажа и раздиралась усобицами соперничавших кланов. Мы допускаем анахронизм, предполагая, что решения диктовались надличностными правовыми установками. Однако в высших судах страны гораздо важнее было обладать личным влиянием. Борьба шла преимущественно за судебные и финансовые должности, за право их занимать, а также за размеры должностных полномочий. В 1681 году двадцать четыре претендента оспаривали право унаследовать одну должность. Большую часть времени суды улаживали свои собственные дела. Таким образом, изображать Людовика XIV отдающим приказы всем и каждому совершенно неуместно. Его правительство слишком много энергии тратило на разрешение своих внутренних проблем.1