1 Sherman J. H. 1968. The Parlement of Paris. Eyre and Spottiswoode. P. 283-284,
179; Mettam R. 1990. France // Miller J. (ed.) Absolutism in Seventeenth‑Century
Europe. Macmillan. P. 49; Gagliardo J. 1991. Germany under the Old Regime. Long
man. P. 94-95.
2 Turpin C. 1985. British Government and the Constitution. Weidenfeld and Nicol-
son. P. 56.3 Turpin C. 1985. P. 320-323.
4 Myers A. R. 1975. Parliaments and Estates in Europe to 1789. Thames and Hudson.
P. 30.
в их способности направить государство в русло избранной королем политики, а также в их кошельках, чтобы государство могло платить по счетам. Ошибочно полагать, что сильная монархия означает ослабление представительных органов. Самым могущественным монархам требовались мощные парламенты и сословные представительства. Людовик XIV никогда не претендовал на право издавать законы по собственному желанию, без консультаций с каким‑либо иным органом власти. Его прерогатива состояла в праве инициировать законотворчество, однако королевские юристы понимали: «Законы не имеют силы, не став публичными», то есть без вотирования парламентами. Критически анализируя королевские законы и подтверждая их соответствие действующему праву, юристы ограничивали монархию и регулировали ее действия.1 Не одобренные парламентом законы не принимались во внимание и умирали вместе с государем. Сомнительную ценность законов, которые французские короли издавали без вотирования парламентами, можно сравнить с двойственным статусом английских королевских прокламаций, которые также выпускались без согласия парламента, в случае, если содержание этих документов сильно расходилось с существующим законодательством или касалось жизни и собственности подданных. В царствование Людовика XIV существовало два раздела права: публичное, регулировавшее отношения человека с государством, и частное, регулировавшее личные и имущественные права. Юристы, например Дома, еще более определенно, чем раньше, писали об их независимости друг от друга. Второй из упомянутых разделов права находился вне законного действия королевской власти.2
Историки не сочли нужным выяснить, что же именно включал в себя процесс «законотворчества». Ответ будет неожиданным. Изамбер в своем сочинении «Recueil général des anciennes lois françaises» («Общий обзор древних законов Франции») показывает, что парламенты рассматривали эдикты, ордонансы и декларации об объявлении войны, пожаловании привилегий и учреждении компаний. Английские монархи, начиная с Генриха VII и до Георга III сочли бы, что все это принадлежало к области королевской прерогативы, не относилось к деятельности парламента и вовсе не являлось «законотворчеством». Материалы, относящиеся к царствованию Бурбонов, не слишком интересны. По большей части они провинциальны, им не хватает глубины и значимости законодательства, которое творил английский король–в-парламенте. Они не могут стать эквивалентом английского статутного права. Парламенты внесли незначительный вклад в пра-
1 Bluche F. 1990. P. 130; Mettam R. 1990. P. 48-49.
2 Church W. F. 1969. Louis XIV and Reason of State // Rule J. (ed.) Louis XIVand
the Craft of Kingship. Columbus. P. 371, 401; Bluche F. 1990. P. 128-129.
вовую историю Франции, если не считать 1660–х и 1730–х годов: но эти пики активности связаны исключительно с процессом кодификации. Французские короли не обязательно представляли на рассмотрение ассамблей много законов, но они стремились получить одобрение парламента и постоянно напоминали, что в политических делах оппозиции быть не должно. Однако большую часть законотворчества Бурбонов английские государи действительно сочли бы политическими вопросами. Во Франции законодательством занимались те органы, которые в Англии и близко бы не могли быть допущены к подобным делам.
С юридической точки зрения Англия была смешанной монархией. На протяжении столетий эта официальная теория была полностью совместимой с концепцией абсолютной власти короны.1 В XV веке Фортескью заострил внимание на смешанном характере управления в Англии, но одновременно допускал существование абсолютной власти короля. Хукер защищал сильную абсолютную власть короны, при которой законы принимаются после консультаций с парламентом. Смит добавляет некоторые новые компоненты, но все же описанные им «аристократия» и «демократия» вполне совместимы с абсолютной королевской властью. Славная революция 1688 года не принесла перемен, хотя историки часто повторяют, что суверенитет с этого времени считался принадлежавшим королю–в-парламенте. Это могло быть верным только в отношении законодательного суверенитета, который и так принадлежал ему на протяжении столетий, особенно после разрыва с Римом, когда парламентские статуты определили церковное уложение. Но даже по этому поводу у некоторых — особенно у якобитов и тори — возникали сомнения, поскольку из‑за слишком многочисленных определений законодательный суверенитет короля превращался в юридическую фикцию. Следующая деталь, которую следует добавить к восстанавливаемой нами достоверной картине политической жизни XVIII столетия, — это идея божественного права королей. Утверждения о том, что она потерпела крах после 1688 года, были убедительно опровергнуты Кларком. За пределами академического круга спекуляции Локка, носившие секулярную окраску и содержавшие мысли о контрактном характере отношений между государем и обществом, почти не были известны. До 1780-1790–х годов политическая борьба и использовавшиеся в ней парадигмы и метафоры обязательно касалась темы богоданных прав и обязанностей. Под влиянием идеи божественного права находились многие, кто все еще считал монарха священным законодателем, а парламент — одобряющим наблюдателем. Подобные настроения были признаком эпохи, когда священник–учитель и священ-