В декабре 1799 г. американское судно "Энн энд Хоуп", ведомое капитаном С. Бентли, подошло к берегам острова Кандаву, обошло с юго-запада остров Вити-леву и миновало остров Малоло.
Возникает естественный вопрос: почему большинство капитанов не хотело высаживаться на островах? Причин, вероятно, несколько. Немалую роль играло то, что подходы ко многим островам непросты, усеяны мелями, грозят неизвестными рифами. Нельзя сказать, чтобы капитаны были нелюбопытны: они были практичны и осторожны да к тому же каждый видел перед собой великие цели глобальных открытий в Южных морях (об этом прямо говорит, например, Дж. Кук). Конечно, к этому прибавлялась и суеверная вера в устрашающий "общий характер меланезийских племен" (Дюмон-Дюрвиль). Складыванию этого суеверия помогли даже такие выдающиеся люди, как Дж. Кук, Л. Бугенвилль, Ф. Картерет, Ф. Морелль. Капитаны либо оставляли леденящие душу (и весьма преувеличенные!) описания воинственных и кровожадных туземцев, либо сравнивали их с более гостеприимными (а скорее с раньше узнавшими европейцев) полинезийцами — от сравнения всегда выигрывали последние (по замечанию Ч. Уилкса, различие между меланезийцем и полинезийцем такое же, как "между мужланом и дворянином" [99, с. 58-59]). Интерес к жизни островитян еще не пробудился, коммерческая эра, о которой пойдет речь ниже, была впереди, миссионеры, которым суждено было рассказать туземцам о Добре и Благе, если и родились, то были еще младенцами. В копце же XVIII в. вполне приемлемой казалась перспектива очищения островов от туземцев. "Их истребят — преобразовать их невозможно. Племена медноцветные, уже приученные теперь к нашему оружию... завоюют все эти земли, и постепенно исчезнет перед ними тип негритианский" [5, с. 243]. Из XVIII в. оказалось не слишком далеко до XX, который, впрочем, не оставил места и для "медноцветных племен".
Однако далеко не все думали так, как английский знаток Океании Пендлтон, цитируемый Дюрвилем. "Все еще можно было надеяться, хоть на что-нибудь не совсем-то обыкновенное... Почем знать, что случай, этот шалун, могущий более всяких расчетов человеческих, не вмешается в дело, не обманет предусмотрительности... благородного капитана" [5, с. 243].
Случай ли, фортуна, фиджийские всемогущие духи или сама природа действительно оказались сильнее благоразумия и предусмотрительности. Осторожный fin de siecle окончился. За ним шел жаждущий приключений и острых ощущений молодой век, которому было естественно презирать страхи "старой обезьяны XVIII столетия" (А. С. Пушкин). Эпоха открытий сменялась временем освоения, одиночество затерянных в океане фиджийцев кончилось — наступило историческое время, время контактов. На смену поистине древнегреческому гедонизму островитян шло в корне иное мировоззрение, и, пожалуй, в первую голову местные жители столкнулись не с романтиками, проплывавшими мимо, а с прагматиками, превратившими пир в оргию, богатство — в свалку, существовавший до них порядок — в комедию.
Случай, круто изменивший судьбу Фиджи и фиджийцев, предстал в виде кораблекрушения. В первое десятилетие XIX в. у берегов фиджийских островов погибло, вероятно, около десятка судов. Матросы принесли на Фиджи неизвестные до того времени орудия, огнестрельное оружие, алкоголь и обычные болезни европейских и азиатских портов. Болезни, избегнуть которых не смог, наверное, ни один остров в Океании, унесли с Фиджи за XIX в. невероятное число людей — точно оценить это число трудно, но на некоторых островах население сократилось в несколько раз.
Не только фиджийцы узнавали европейцев: те с поспешностью и жадностью осваивали острова и их богатства. В начале XIX в. моряки, спасшиеся от кораблекрушения, открыли для себя, что на побережьях фиджийских островов растет сандаловое дерево.
Сандаловое (санталовое) дерево — фиджийское яси — поднимается по сухим склонам гор и холмов, паразитируя на корневищах бамбука, на корнях и ветвях пальм или крепких лесных деревьев. Наверное, правильнее говорить о нем в прошедшем времени, потому что сандаловый бум почти истребил его (об этом пишет не только X. Риченда Парэм [68, с. 139], но и, задолго до нее, Б. Земан [82, с. 22, 421]). Дерево оказалось обречено из-за своей ароматной древесины. Задолго до европейцев сандал оценили, и стали приплывать за ним на Фиджи тонганцы. Они выменивали на дерево тану, плетеные циновки-паруса, зубы кашалота, резные палицы. Когда тонганцы — раньше фиджийцев — познакомились с диковинами белого человека, в обмен за сандаловое дерево пошли железные гвозди, стекло и стеклянные бусы, топоры, пилы, зеркальца. Европейский же сандаловый бум был вызван к жизни тем, что "колоды сандальные имели дорогую цену в Китае, потому что обитатели Небесной Империи считают за весьма важное иметь самое великолепное домовище для бренных своих останков" [5, с. 277]. Прилавки купцов Юго-Восточной Азии были открыты, и потому сандаловое дерево отчетливо пахло для белого человека золотом.